Иерусалим - Сельма Лагерлёф

Он слез с телеги, перепрыгнул через кладбищенскую ограду и, подойдя к плите, сел рядом с братом. Пер Олофсон сказал:

— Ты продал усадьбу, Бьорн.

— Да, — отвечал Бьорн, — я пожертвовал всем моим достоянием Богу.

— Да, но ведь усадьба была не твоя, — тихо заметил брат.

— А чья же?

— Она принадлежала всему твоему роду.

Льюнг Бьорн ничего не ответил, он молча ждал, что скажет брат. Он знал, что, сидя на этом камне, брат будет говорить только слова мира и любви, поэтому не боялся услышать, что скажет Пер.

— Я выкупил обратно именье, — произнес Пер.

Льюнг Бьорн вздрогнул.

— Ты сделал это, чтобы оно не ушло из нашего рода?

— Я не настолько богат, чтобы руководствоваться только этим, — отвечал брат.

Бьорн вопросительно поглядел на него.

— Я сделал это, чтобы у тебя был угол, куда ты мог бы вернуться.

Слезы выступили на глазах Бьорна, и он заплакал.

— Я сделал это, чтобы твоим детям было, где преклонить голову, когда они вернутся.

Бьорн обнял брата за шею и погладил его.

— И я сделал это для моей дорогой невестки, — продолжал Пер, — ей отрадно будет думать, что у нее есть на родине дом, где ее всегда ждут. В старой усадьбе радостно примут каждого из вас, кто захочет вернуться.

— Пер! — сказал Бьорн, — садись в телегу и поезжай с ними в Иерусалим, а я останусь. Ты больше моего заслуживаешь жизни в обетованной земле.

— Ах, нет, — отвечал, улыбаясь, брат, — понимаю тебя, но я больше пригожусь здесь.

— Мне кажется, тебе место в раю, — сказал Бьорн. Он прижался головой к плечу брата. — Прости меня за все, — прибавил он.

Они встали и на прощанье пожали друг другу руки.

— На этот раз нам никто не постучит, — сказал, вставая, Пер.

— Как странно, что тебе пришло в голову сесть именно на этот камень.

— В последнее время, брат, нам трудно было говорить, не споря.

— Неужели ты думаешь, что я стал бы сегодня ссориться?

— Нет, зато я могу прийти в гнев при мысли, что теряю тебя.

Они вышли на дорогу, и Льюнг Пер крепко пожал руку жене Бьорна.

— Я купил Льюнгорд, — сказал он. — Я говорю это тебе теперь, чтобы ты знала, что у тебя есть дом, куда ты можешь вернуться, если захочешь.

Он переходил от одного из детей к другому, пока не дошел до маленького Эрика, которому было всего два года и который не мог понять слов дяди.

— Не забудьте, дети, рассказать Эрику, когда он подрастет, что у него есть родной угол, куда он может вернуться, если захочет.

И затем длинный поезд двинулся дальше.

Проехав кладбище, вереница телег и повозок встретила толпу родственников и друзей, которые в последний раз могли проститься с отъезжающими.

Остановка была долгая, потому что все хотели еще раз пожать им руки и пожелать счастливого пути.

Вся дорога через деревню была усеяна народом.

В дверях каждого дома стояли люди, они глядели из окон и из-за заборов, с холмов и пригорков и размахивали платками и шляпами.

Телеги медленно проезжали сквозь толпу, пока не достигли дома бургомистра Ларса Клемантсона. Здесь поезд остановился, чтобы Гунхильда могла проститься с родителями.

Гунхильда жила в Ингмарсгорде с тех пор, как она решила переселиться в Иерусалим. Она предпочла это вечной ссоре с родителями, которые не могли примириться с мыслью, что она их покидает.

Выйдя из телеги, Гунхильда увидела, что весь дом словно вымер. Ни в дверях, ни в окнах не было видно ни души.

Калитка была заперта. Девушка пролезла в отверстие в заборе и вошла во двор, но дверь тоже была крепко заперта.

Гунхильда зашла со стороны кухни, но и кухня была заперта изнутри на крючок.

Гунхильда несколько раз постучала в дверь, но никто ей не отворил, тогда она просунула в дверь щепку и с ее помощью приподняла крючок. Она отворила дверь и вошла в дом.

Ни в кухне, ни в комнатах не было ни души.

Гунхильда не хотела уходить, не оставив родителям записки на прощанье. Она подошла к бюро и приподняла крышку: отец всегда держал там письменные принадлежности.

Девушка не сразу нашла чернила и начала искать их по всем ящикам. Тут на глаза ей попалась хорошо знакомая шкатулка, принадлежавшая матери. Это был свадебный подарок отца, и маленькой Гунхильде доставляло в детстве большое удовольствие рассматривать эту шкатулку.

Шкатулка была белая, лакированная с нарисованной гирляндой цветов на крышке. На внутренней стороне крышки был изображен пастушок, играющий на флейте среди стада белых барашков. Гунхильда приподняла крышку, чтобы еще раз взглянуть на пастушка.

Мать складывала в эту шкатулку все самые дорогие вещи. Тут хранилось, истертое от времени, обручальное кольцо ее матери, вышедшие из употребления часы отца и ее собственные золотые серьги.

Открыв шкатулку, Гунхильда увидела, что все эти вещицы были вынуты и на их месте лежало только одно письмо.

Это было ее письмо. Несколько лет тому назад Гунхильда ездила в Мору, и их пароход, пересекая озеро, потерпел крушение. Многие из ее спутников утонули, и родителям сказали, что в числе погибших была и Гунхильда.

Гунхильда поняла, что мать так обрадовалась известию о том, что она жива, что вынула все из свадебной шкатулки и положила в нее это письмо, как свое самое дорогое сокровище.

Гунхильда побледнела, сердце ее сжалось.

— Теперь я знаю, что, уезжая, я убиваю этим мать, — сказала она.

Она не собиралась больше писать записки и поспешила выйти из дома. Она села в телегу, не отвечая на расспросы окружающих, видела ли она своих родителей. Всю дорогу она сидела неподвижно, сложив руки и пристально глядя перед собой.

«Я убиваю мать. Я знаю, она не переживет этого, — думала она. — Я не увижу больше ни одного счастливого дня. Я еду в Святую землю, но убиваю этим свою мать».

Когда длинный ряд телег оставил, наконец, за собой деревню и поля, он въехал в березовый лесок.

Здесь только иерусалимские паломники заметили, что их провожают какие-то незнакомые им люди.

Проезжая через деревню, уезжавшие так были заняты прощаньем с родными и друзьями, что не обратили внимания на чью-то чужую телегу, и только теперь в лесу увидели ее.

Она то обгоняла весь поезд, то останавливалась и пропускала мимо себя все другие телеги.

Телега была самая обыкновенная, как у каждого крестьянина, лошадь тоже была самая обычная, поэтому трудно было догадаться, чья она.

Телегой правил сгорбленный старик с узловатыми руками и длинной седой бородой. Никто его не узнал.

Около него сидела женщина, которая многим показалась знакомой. Лица ее не было видно; она так тщательно закрывала его большим платком, что не видно было даже глаз.

Многие по фигуре и росту женщины старались угадать, кто бы она могла быть, но мнения их расходились.

Гунхильда сейчас же сказала, что это ее мать, но жена Израэля Томассона объявила, что это ее сестра.

Каждый решал по-своему, кто была эта женщина. Тимс Хальвор думал, что это старая Ева Ингмарсон, которую они не взяли с собой в Иерусалим.

Телега ехала за ними все время, и женщина ни разу не подняла платка.

Одним из отъезжавших она казалась человеком близким и любимым, других она пугала, но для большинства она олицетворяла собой все то, что они покидали.

Много раз, когда дорога была достаточно широка для этого, странная телега проезжала вперед мимо всех и потом, остановившись, снова пропускала их.

Тогда незнакомка поворачивалась лицом к путникам и пристально всматривалась в них, но никому она не делала знака, и никто не мог с уверенностью сказать, кто она.

Она проводила паломников до станции. Там они надеялись увидеть ее лицо, однако когда они слезли с телег и оглянулись на нее, незнакомка уже исчезла.

В день отъезда паломников никто не работал, в полях не было видно ни одного человека, который бы косил, сгребал сено или складывал его в стога.

В этот день людям было не до работы, они выходили на дорогу или, надев праздничное платье, ехали провожать путников. Кто-то проезжал одну-две мили, а другие провожали их до самой станции.

За весь день только одного человека видели за работой. Этот человек был Хок Маттс Эриксон.

Он не вышел косить, потому что считал косьбу детской забавой; нет, он принялся выворачивать камни, как делал это в юности, когда возделывал целину своего участка.

Габриэль Маттс увидал с телеги своего отца, когда они проезжали мимо. Хок Маттс киркой выворачивал камни и складывал из них стену. Когда телеги ехали мимо, он не взглянул на них, а еще старательнее принялся за работу, и некоторые камни были такие тяжелые, что Габриэлю казалось, что отец вот-вот надорвется. Он с такой силой бросал их на ограду, что от них сыпались искры и летела щебенка.