Обольщение Евы Фольк - Дэвид Бейкер

Конечно, Ева не могла не радоваться тому, что ее народ вновь начал уважать себя. Нация стала единой, и каждый гордился тем, что он — немец. Тем не менее, Ева не могла отделаться от мысли, что эта национальная гордость начинает перерастать в высокомерие и все более враждебную по отношению к инакомыслящим самоуверенность, об опасности которой предупреждал еще царь Соломон.

Садясь в кресло, Ева вспомнила, как недавно один из ее коллег отметил, что в нацистской литературе уже нет столько восклицательных знаков, как раньше. «Это означает, что то, что однажды было революционным, теперь стало нормальным», — сказал он с видом триумфатора. Нормальным? Но что именно можно назвать нормальным? Ева подумала об арестах, о которых она слышала из радионовостей и слухов, и ей сразу же вспомнилась пугающая развязность некоторых офицеров СС в Кобленце. А все эти разговоры о жизненном пространстве! Ева боялась даже и думать о том, что для Германии означает расширение территории. Все это не вызывало у нее ничего, кроме тревоги.

И что же сказать про отношение к евреям? Безразличие к ним уже считалось нормой, а ненависть с каждым днем становилась все менее агрессивной. Что касается Евы, то она твердо решила, что не будет ненавидеть евреев. Ненавидеть кого-либо — не по-христиански. Впрочем, она также решила, что не будет любить их, сочувствовать им и подавать голос в их защиту. За порядок отвечало государство, и если оно считало, что необходимы законы, усложняющие жизнь евреям, то так тому и быть. Кроме того, ничего действительно ужасного с ними пока еще не произошло.

И все же, что-то во всем этом было не так. Еву почему-то не покидало чувство, что порядок, установленный государством, — не совсем правильный. Но что она в этом понимала? Кроме того, никто вокруг не жаловался.

Ева много слышала о радикалах из «Исповедующей Церкви», но их, похоже, больше интересовала защита своих прав, чем евреев. А остальной христианский мир просто молчал. Даже Папа Римский. Но, как бы там ни было, что могла сделать простая домохозяйка из Вайнхаузена? В конце концов, Ева пришла к выводу, что самое лучшее — предоставить решать все эти запутанные вопросы государству. Это было точно по-христиански.

Началась радиотрансляция. Под оглушительные аплодисменты приветствующего Фюрера Рейхстага Ева устроилась поудобнее в своем мягком кресле с чашкой английского чая в руке и плотнее закуталась в свой теплый халат. Из динамика раздался знакомый каждому немцу голос Гитлера.

Сегодня, спустя шесть лет, я с дерзновением обращаюсь к Рейхстагу великой Германии. Мы, как ни одно другое поколение, способны во всей полноте осознать смысл этих истинных слов: «Мы свидетели великих перемен по Божьей благодати…»

Ева кивнула. Тон Гитлера стал более жестким.

Национал-социалистическое государство не закрыло церкви, не препятствует поклонению и никогда не предпринимало никаких попыток повлиять на форму богослужения. Оно не вмешивается в вопросы вероисповедания какой-либо конфессии. В национал-социалистическом государстве каждый волен следовать собственным религиозным убеждениям. Тем не менее, если священнослужители вместо того, чтобы быть Божьими слугами, начинают использовать свое положение для оскорбления Рейха, его институтов или лидеров, национал-социалистическое государство, безусловно, принудит их осознать, что с попытками разрушить государственный строй мириться никто не будет…

Ева налила себе еще чая. В том, что сказал Гитлер, был смысл. Подавшись вперед, она внимательно слушала заверения Фюрера в других вопросах.

Германия не питает ненависти к Англии, Франции или Америке. Все, чего мы хотим, — это мира и спокойствия. Все народы вскоре поймут, что национал-социалистическая Германия не желает вражды с другими странами, и что утверждения о наших планах нападения на соседей — это ложь, используемая беспринципными спекулянтами для спасения своих капиталов.

Если не считать войны за независимость Соединенных Штатов, немецкие солдаты никогда не сражались на земле Америки, в то время как американцы прибыли в Европу для подавления великого народа, который боролся за свою свободу. Не Германия напала на Америку, а Америка — на Германию, и произошло это, как выразился комитет американской палаты представителей, «исключительно по капиталистическим мотивам, без какой-либо другой причины».

Одобрительно кивая головой, Ева откинулась на спинку кресла. Голос Фюрера вдруг стал саркастическим.

Что же касается еврейского вопроса, то я скажу следующее. Мы являемся свидетелями постыдного спектакля, когда весь демократический мир, источая сочувствие к несчастному, страдающему еврейскому народу, тем не менее, проявляет полное бездушие, отказываясь ему помочь. Они говорят: «У нас нет возможностей принять евреев», — хотя в этих империях плотность населения не превышает десяти человек на квадратный километр, в то время как в Германии она составляет 135 жителей на квадратный километр. Для меня — полный абсурд, что еврейский народ навязывают Германии, а Соединенные Штаты, которые с таким энтузиазмом защищают этих «прекрасных людей», под любыми предлогами отказываются дать им приют.

«А действительно… — подумала Ева. — Нужно будет спросить у Дженни, почему Америка не принимает евреев, если она их так любит».

Сегодня я опять беру на себя роль пророка. Если международные евреи-финансисты преуспеют в том, чтобы втянуть народы в очередную Мировую войну, то следствием этого станет не большевизация мира, и таким образом — победа еврейства, а уничтожение еврейской нации в Европе. Народы больше не имеют желания умирать на полях сражения ради того, чтобы это безродное международное племя могло наживаться на войне и утолять свою ветхозаветную жажду мести!

Речь закончилась, и Ева выключила радио. Подойдя к окну, она выглянула на подернутые туманом улицы Вайнхаузена. «Интересно, что обо всем этом скажет папа», — подумала она.

Глава 19

«В чем еще могут сходиться интересы церкви и государства, как не в нашей борьбе с дегенерацией современного мира, с движением безбожия, с преступностью, с классовой ненавистью и раздорами? Наши принципы — не антихристианские, а наоборот — христианские».

Открыв дверь, Пауль Фольк широко улыбнулся.

— О, Ева! Молодец, что зашла. Я как раз слушал по радио Фюрера. Проходи, садись. Я сейчас принесу вина.

Через минуту он вышел из кухни, неся в руках два бокала с белым вином.

— Ну и что ты думаешь? — спросила Ева у отца, принимая у него бокал.

— Он был, как всегда, убедителен.

Ева кивнула.

— Это точно. Странное дело. В начале его речи у меня были определенные сомнения, но через несколько минут я уже безоговорочно с ним соглашалась.

Пауль замолчал. По его лицу Ева видела, что он колеблется.

— Знаешь, Ева, — начал он нерешительно, — я помню, как однажды, когда я был еще ребенком, твой дедушка пришел домой, ликуя из-за того, что ему предложили какую-то очень выгодную сделку. В то время он начинал собственное дело в Дрездене и был полон радужных надежд. Так вот, отец настолько увлекся, что заложил наш дом и даже одолжил денег у друзей. Однако однажды вечером он вернулся домой с лицом, как у мертвеца, и сообщил нам, что его обманули, и теперь он — полный банкрот. Где-то через год отец взял меня на рыбалку на Эльбе. Я знал, что ему по-прежнему стыдно за себя, но он тогда сказал мне кое-что, что я запомнил на всю жизнь: «Ложь лучше всего принимается, если она смешана с большой долей правды».

— Ну как, ты готова на вечер?

— Да, — выглянув в окно офиса на залитые дождем улицы Кобленца, Ева положила руку на свой округлившийся живот. Она была уже на шестом месяце беременности.

— А твой отец? — спросил Клемпнер.

Ева пожала плечами. Она выключила радиоприемник, по которому в который раз за день передавали отчет о торжествах в Берлине по случаю 50-летия Адольфа Гитлера.

— Не знаю. На него сейчас сильно давят дьяконы и епископ.

— Мне придется задействовать Гестапо. У меня нет другого выбора, — сказал Клемпнер с нотками сожаления в голосе.

Ева, вздрогнув, резко отвернулась от окна.

— Гестапо? Но с какой стати?

— Твой отец получает государственное жалованье, но отказывается принять присягу на верность Фюреру.

— Мой отец — патриот Германии, и всегда им был. Просто ему не нравится, что политику смешивают с его пасторским служением. Только и всего.

— Он делает из мухи слона. Фюрер — явный сторонник отделения Церкви от государства. Если не считать похоронных церемоний, он убрал из всех церквей нацистскую униформу. Больше нет никаких портретов Фюрера на алтарях, никаких флагов на кафедрах и свастик на церковных газетах. Кстати, Хан до сих пор из-за этого ходит как в воду опущенный. — Голос Клемпнера стал жестче. — Должен сказать, что некоторые из прихожан жалуются на твоего отца. Они считают, что он тайно примкнул к «Исповедующей Церкви», и настаивают на обыске его дома.