Холодный туман - Петр Лебеденко

Стрелка высотомера медленно ползла влево. До земли — сто пятьдесят, сто, семьдесят пять, пятьдесят метров… И никакого просвета. Длинные когти мохнатых рук пурги, похожие на руки безглазого чудовища, опять вцепились в машину, рванули ее вверх, рванули легко, как резиновый мячик, а затем стремительно бросили вниз, и это было последнее, что ощутил Алексей Балашов, после чего наступила тишина, и все его чувства как бы умерли или оцепенели…

Его отыскали на другой день.

Он лежал, засыпанный снегом, под обломками фюзеляжа. Лежал совершенно недвижимый, с потемневшим лицом, с застывшими потоками крови на щеках и на лбу, с неестественно подвернутой, причудливо изогнутой левой рукой. Он не пришел в сознание и тогда, когда его извлекали из-под обломков, несли к стоявшему рядом санитарному самолету, и на аэродроме, когда переносили в машину скорой помощи.

И лишь на третий день, уже в больничной палате он впервые открыл глаза, увидел сидевших у его койки врача и командира своего авиаотряда и, как ни странно, сразу все вспомнил: память воскресила в нем малейшую деталь его последнего полета, вплоть до того момента, когда пурга стремительно швырнула машину к невидимой земле.

Взглянув на командира отряда и врача, Балашов перевел взгляд на замурованную в гипс левую руку и вдруг спросил:

— Я буду летать?

И по тому, как командир на мгновение отвел глаза, и по тому, как врач сказал: «Об этом еще не время думать», он понял: нет, летать он больше не будет. Никогда.

Медленно повернув голову к стене, Балашов заплакал…

Более полугода он пролежал в больнице. В трех местах перебитая рука никак не поддавалась «ремонту», как однажды выразился хирург. Она так и осталась слегка изогнутой и немного короче правой, да и силенок в ней значительно поубавилось.

Почти каждый день Балашова навещали летчики. Они понимали, какую душевную боль постоянно испытывает их товарищ, и хотя знали, что утешить они его не могут, все же старались по силе возможности отвлечь его от мрачных мыслей, рассказывая разные байки из жизни авиаторов, часто придуманные ими народу. Конечно, Балашов несказанно был благодарен им за их искреннее внимание, он теперь любил их всех, как братьев, и был уверен, что любовь эту пронесет через всю свою жизнь, но когда ему говорили: «Тебе незачем уходить из авиации. Будешь на какой-нибудь должности», он отвечал: — Нет. Не смогу.

Он и вправду не смог бы. Не смог бы ежедневно, ежечасно видеть, как летчики улетают на задания, провожать их тоскующим взглядом и чувствовать, как душа его рвется вслед за ними — нет, это ему было не под силу. Вот если бы он с детства не вынашивал свою мечту, если бы не пел от счастья, когда эта мечта осуществилась, тогда другое дело. А теперь… Теперь он вынужден искать другую дорогу…

Ему могли предоставить льготы при поступлении в авиационный институт, однако Балашов решил совсем уйти из авиации. Почему он выбрал юридический факультет в университете, Алексей и самому себе не смог бы объяснить. Наверное, ему теперь было все равно — лишь бы не сидеть сложа руки, лишь бы приобрести какую-либо специальность. И в первые два года учебы он не находил ничего интересного в многочисленных лекциях «крючкотворов», как некоторые студенты называли своих профессоров и доцентов. Государственные законы прошлого, государственные законы настоящего, уголовные статьи с пунктами и подпунктами — от всего этого пахло схоластикой, потому что в реальной жизни все было по-другому, законы сплошь и рядом нарушались, нарушались даже в зависимости от того, какой линии придерживались судьи, обвинители, насколько они были порядочными и честными людьми.

Но вот однажды (был Балашов в это время уже на третьем курсе) ему довелось присутствовать не на таком уж громком, но довольно трагическом судебном процессе: на скамье подсудимых оказался некий Невзоров, молодой человек лет двадцати пяти, художник по профессии, обвиняемый в убийстве другого художника, своего приятеля Дедкова. Накануне они довольно серьезно повздорили (дело происходило в мастерской этого самого Невзорова) их перебранку, едва не доведшую до драки, многие слышали, но, как это часто бывает, никто не стал вмешиваться — от греха подальше. А на другое утро, придя в свою мастерскую, Невзоров вдруг обнаружил Дедкова, лежащего рядом с мольбертом. Как он здесь оказался, Невзоров не имел никакого понятия — мастерскую они покинули вместе, даже не попрощавшись; Невзоров ушел домой, а Дедков остался в своей мастерской, которая была рядом. Невзоров не помнил, закрыл ли он свою дверь на ключ, ему тогда было не до этого, настолько возникшая ссора выбила его из колеи.

Увидев лежащего в неестественной позе своего приятеля, но еще не подозревая, что тот уже мертв, Невзоров, ни минуты не раздумывая, бросился к нему, стал тормошить, приподнял его голову, обхватил ее руками:

— Сеня, ну Сеня, ну что это ты? Ну я виноват, слышишь, я виноват, прости меня. Слышишь, Сеня? Тебе плохо?

И тут только увидел под ним лужицу крови и почувствовал, как уже захолодело его тело, как оно безжизненно, совсем безжизненно, и Невзорова объял ужас, в нем и в самом все помертвело, и он долго сидел в сковавшем его оцепенении, продолжая держать в руках голову Дедкова и что-то говорить ему совсем невнятное, невразумительное, и ему казалось, что он сходит с ума от неожиданного потрясения. А потом он увидел в полутора шагах от Дедкова какую-то железную трубу, примерно с метр длиною, и труба эта была в крови, что, конечно, могло означать только одно: именно она явилась орудием убийства. Осторожно опустив голову Дедкова на пол, Невзоров, сам не зная зачем, потянулся к этой трубе, взял ее в руки и бездумно начал осматривать, как бы ища в ней ответ, кто и по какой причине лишил жизни его приятеля. Если бы он хотя бы на миг подумал о том, что оставляет на орудии убийства отпечатки своих пальцев, которые станут грозной уликой, он не стал бы этого делать, но Невзоров ни о чем таком не думал, не мог думать, потому что мысли его путались, ему то начинало казаться, что все, что они видит, это просто тяжелый сон и самое главное для него сейчас — очнуться, сбросить с себя страшное наваждение, и Дедков в тот же час заговорит с ним, засмеется и скажет: «И чего это мы вчера завелись как дети?»

Но Невзоров знал, что это не сон, не навалившийся на него кошмар, а реальность, Дедков действительно мертв, и хотя он это знал точно, поверить в это было очень трудно.

Вот так Невзоров и сидел у мертвого тела своего приятеля, сидел, чувствуя, как все сильнее щемит, печет сердце, сознавая, что надо как-то действовать, надо что-то предпринимать, но страх оставить Дедкова одного, хотя тот и мертв, оказывался крепче всего остального и не отпускал ни на минуту.

Наконец, он встал и медленно, пошатываясь, словно пьяный, вышел из мастерской и направился в отделение милиции. Оно находилось совсем рядом, раньше Невзоров проходил мимо него сколько раз, а вот сейчас нашел его с большим трудом, колеся по незнакомым переулкам и не догадываясь спросить у кого-нибудь дорогу.

И вот — суд. Невзоров сидит на скамье подсудимых, низко опустив голову и поднимает ее лишь тогда, когда или судья, или представитель обвинения, или защитник задают ему вопросы. Но отвечает он не сразу — смысл этих вопросов доходит до него не тотчас, он долго над ними думает, и это особенно раздражает представителя обвинения — неуравновешенного, вспыльчивого, весьма самонадеянного человека со странной фамилией Брик.

— Вы слышали мой вопрос? — почти кричит этот Брик Невзорову. — Почему же вы не сразу на него отвечаете? У вас со слухом нормально? Я еще раз спрашиваю: признаете ли вы себя виновным?

Невзоров тихо, очень тихо отвечает:

— Да… Но я его не убивал.

Теперь уже и судья возмущается:.

— Во-первых, отвечайте громко, чтобы вас можно было слышать. А во-вторых, как это понять: вы признаете себя виновным и в то же время утверждаете, что не убивали Дедкова. Ну?

— Я не убивал Дедкова… Но если бы между нами в тот вечер не возникла ссора, мы, наверное, вместе бы ушли домой и несчастья не случилось бы… Я так думаю…

— Вы так думаете, — едко усмехается Брик и повторяет: — Вы так думаете. А вот следствие не думает, а представляет суду неопровержимые доказательства вашей вины. На железной трубе, то есть на орудии убийства, обнаружены отпечатки ваших пальцев. Только ваших, ничьих других больше не обнаружено. Вы понимаете?

— Да. Я понимаю…

— Значит, вы держали эту трубу в своих руках, так?

— Да.

— Зачем? Зачем вы брали ее в руки?

— Я не знаю… Я не могу этого объяснить. Я не помню…

Все с той же едкой усмешкой Брик обращается к судье и к народным заседателям:

— Вы слышите? Он не может объяснить. Он ничего не помнит.

Защитник говорит: