Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— Стены?

— Почему — стены?

— Фундаменты? Лестницы? Окна? Двери?

— Я говорю о вельможах, мама.

— Они как молодая пальма: дунет ветер — и они склоняются. Но так же легко поднимаются и так же легко изгибаются в другую сторону. Нет, дочь моя, не напоминай о вельможах!

— Но я сама слышала от них…

— Они не побоялись сказать об этом?

— Нет.

— Но это очень дурной знак. Поверь мне, ничего хорошего! Кеми испокон веку держится на железной дисциплине. Без этой дисциплины — нас ждет погибель. Слово, сказанное в Ахяти, Мен-Нофере или Уасете, должно звучать так же отчетливо в Та-Нетер, в Ретену или в Ливийской пустыне. Власть фараона непререкаема. Она слишком божественна, чтобы о ней могли иметь суждение — а тем более осуждать ее под любым предлогом — простые смертные. И даже вельможи! Я предупреждала об этом твоего отца. И не раз. Но он, оказывается, слушал другие слова. Эта женщина слишком много на себя берет!

— Что же теперь будет, мама? — Меритатон с сожалением и сочувствием смотрела на царицу. Она ве могла позволить себе большего — это могло бы обидеть мать. Та мужественно переносила удар, который, в общем-то, оказался для нее в какой-то степени неожиданным. Она отдавала себе отчет в том, что отношения с фараоном складывались все хуже и хуже. Частично это приписывала интригам Хоремхеба и его партии. Можно было предположить, что фараон объявит своим соправителем Семнех-ке-рэ. Весьма вероятно, что отношения их — чисто семейные — тоже подверглись бы каким-то изменениям в сторону ухудшения. Со временем. Но так безрассудно порывать с нею? И так необдуманно объявлять соправительницей эту Кийю? Ведь все это волей-неволей ставит под сомнение всю политику — как внутреннюю, так и внешнюю! И не может не поколебать божественное имя Атона. То есть фараон наносит собственноручно удар, последствия которого скажутся, может быть, не сразу, но скажутся непременно. Или он полагает, что имя Амона окончательно забыто? Или полностью вывелись жрецы, ненавидящие фараона? И жрецы, и их богатые покровители…

Семнех-ке-рэ предложил царице свои услуги. Вроде посредничества, что ли. Как-никак он не очень далек от трона.

— Я переговорю с его величеством. Не поверю, что все это он делает в болезненном припадке. Ведь припадок проходит! Если так, то его величество, наверное, объяснит все происходящее. Мы опрашиваем друг друга: почему Кийа и кто она такая?

— Нехорошо получилось, — сказала принцесса. Она сжала руку матери. Та ответила ей тем же.

— Наша дорогая царица очень хорошо рассуждала только что о делах государственных. Соправительница Кийа — вызов всему миру.

207

— Не только вызов, — поправила царица. — Это такое действие, которое может подточить государственные устои…

— Притом незаметно.

— Исподволь!

— Тогда, спрашивается, дорогая царица, к чему вся эта невероятная борьба в течение семнадцати лет? Страдания, муки, трата сил, здоровья, если все можно потерять за несколько дней?

Царица скорбно пожала плечами. Она сказала:

— Расскажи мне: что было сегодня?

Семнех-ке-рэ посмотрел на жену. Ему показалось, что она утвердительно кивнула, — дескать, рассказывай. Молодой человек помялся немного: скрывать ли что-либо, приукрашивать ли? Принцесса снова кивнула ему…

— Дорогая царица…

— Я слушаю, — глухо отозвалась ее величество.

— … Его величество, вопреки обычаю, сам объявил…

— Она была тут же? В Окне? — перебила она.

— Его величество обнимал ее за плечи… — Семнех-ке-рэ запнулся.

— Я слушаю. Я жду правды!

— …обнимал за плечи. Они стояли в Окне явлений, и все, кто видел их, лежали распростершись. На земле. Ликовали. Выкликали ее имя и просили милости.

— Это продолжалось долго?

— Не очень. Его величество бросал золото. Много золота!

— А что же она?

— Кийа?..

— Можешь не называть это имя.

— Эта женщина стояла рядом. Вызывающе задрав нос. Словно сам бог только что разговаривал с нею. Она задрала нос высоко!

Принцесса подтвердила это. Да, все обратили внимание на ее нос. И глаза у нее сияли…

— Говорите, говорите…

Царице будто очень хотелось, чтобы истязали ее перечислением самых незначительных, обидных для нее мелочей. Ей будто доставляло удовольствие это унижение. Точно не терпелось испить всю горькую чашу до дна.

— Дорогая царица, он целовал ее при всех…

— Да, это на него похоже…

— Твоя дочь закрыла глаза, чтобы не видеть.

— Зачем?

— Чтобы не видеть.

— Напротив. — Царица вздохнула. — Почему же не видеть? Все это происходит в Ахяти, в Кеми. Зачем же закрывать глаза?! Если бы меня позвали, я бы, напротив, глядела бы широко раскрытыми глазами. Знайте: любая мелочь нанизывается на память народа Кеми, писцы запишут ее на папирусе. Будущие поколения будут знать все и рассудят по-своему…

— Мама, но это очень долго! — Дочь чуть не плакала.

— А потом? — спросила в нетерпении царица. «… За Порогами Хапи много скал. Они крепки, как небо. Если бы наша дорогая царица превратилась в одну из скал — не было бы скалы крепче ее во всем мире…»

— А потом?

— Он сказал, что доволен своими подданными. Сказал, что будет добр и милостив к ним, ибо так желает эта самая женщина.

— Добр и милостив?

— Да. Что новые гимны он посвятит соправительнице и эти гимны будут прекраснейшими из сочиненных им.

— Это возможно.

— А уходя, обернулся и громко сказал: «Маху, сто палочных ударов семеру Ахяти. Я слышал, что в этом городе некий полоумный юноша рвал на себе одежду. Он не желал идти в полк.» И ушел. Обнимая ее. За плечи. И долгое оцепенение охватило придворных.

— А потом?

— Потом мы явились к тебе.

— Зачем он позвал вас к Окну явлений?

Семнех-ке-рэ был вполне определенного мнения на этот счет: чтобы царица узнала обо всем из первых рук. И чтобы досадить ему, Семнех-ке-рэ.

— Да, наверное, — произнесла царица.

Недалеко от нее — всего на локоть — на сочной траве паслась пугливая куропатка. Она подняла правую ножку, повернула голову назад. Глаза ее точно черный песок. В них — чистые домыслы и настороженность. Эту куропатку особенно любила царица. Могла любоваться ею часами. И ей казалось, что птица думает о том же, о чем думает сама. В любое время! В радости. В горе. В тревоге. Какая это чудесная куропатка! Вот и сейчас: кто-то крадется в зарослях, слышен шорох сухих листьев — и куропатка заволновалась. Сердце ее застучало в тревоге. Не так ли сейчас и царица? Не так ли тревожится? И не такие ли у нее глаза?

— Дочь моя, ни ты, ни твой муж не должны показывать вида… Не должны горевать.

— У меня глаза полныслез.

— Осуши их.

— Сердце слишком обижено.

— Успокой его.

— Мы думаем о тебе.

— Не надо. Есть бог! Он встает каждое утро, чтобы обозреть Кеми.

— Да, встает.

— Он решает, что здесь хорошо и что худо.

— Решает, — благоговейно повторила принцесса.

Семнех-ке-рэ слушал царицыны речи, дивясь ее мудрости и беспредельной, воистину мужской выдержке.

— Сейчас каждая ваша слеза и вздох ваш горестный будут развлечением для этой женщины.

— Так что же нам делать?

— Уповать на святого отца нашего, который в небе, в ореоле диска своего.

— Уповаем, — произнесла в порыве благоговения принцесса.

— Он повернет тердца в нужную сторону. И люди обретут прежнюю душу. Светозарный бог наш Атон не оставит Кеми. Он пребудет с нами в эти трудные дни. И в эти, и в грядущие.

Голос у царицы предательски дрожал. Но глаза ее были ясны, и не скажешь, что на сердце ее — тревога, а душа — муторна, как после глотка прокисшего пива. Зять ее почел своим долгом удалиться. Ему казалось, что мать с дочерью найдут для беседы особые слова, которые успокоят их, приведут в некоторое равновесие взбаламученные последними, может быть роковыми, событиями душевные силы. Его высочество осторожно поднялся и медленно вышел в дверь. Осторожно прикрыл ее за собою.

Дворец погружен в темноту. Где-то в конце коридора, словно на краю света, горит светильник. Скорбный дворец со скорбящей царицей! Разное случается в жизни! Бывает и такое: жил веселый, залитый смехом дворец, деятельный, могущественный, а стал гробницей.

Его высочество прошел на балкон. Облокотился о балюстраду, которая в форме цветочных стеблей.

Глядя в темноту, он думал о будущем, точнее, о завтрашнем, о послезавтрашнем дне. Что ожидает их? Что готовит фараон стране? Каковы помыслы Кийи? Неужели фараон предаст забвению вечную любовь к Нафтите, любовь, о которой осведомлены даже последний немху и парасхит, любовь, воспетую в гимнах, отображенную в живописи, увековеченную ваятелями и скрибами? Его высочество понимал, вернее, чувствовал — наступила пора неизвестности, треволнений и борьбы. Но борьбы — с кем? С фараоном? Это невозможно. С Кийей? Это все равно что с фараоном! С Хоремхебом? С Пенту? Кто, какой мудрец скажет: с кем предстоит борьба? Но испытания наверняка предстоят. Надо быть готовым ко всему.