Механизм пространства - Генри Олди

Ну-ка, поглядим!

Теплое, липкое от чужого пота, серебро; тяжесть в ладони…

– …Значит, батюшка, вещь – вроде ниточки? Связывает с человеком, с этой… как ее? – личностью?

– Хватит, Чарли! Я и так тебе слишком много рассказал. Наше проклятье, дар рода Бейтсов – не для честной жизни. Я ушел из семьи, поссорился с отцом, потому что не хотел быть вором. Понимаешь? Да, я скупщик краденого. Это грех, но меньший, чем воровство. Представляешь, на что мы способны? Если бы только воровство! А шпионаж? Заговор? Тут не Австралией – петлей пахнет… Да, Чарли, ты прав, вещь – отпечаток личности. У твоего деда таких безделушек было два сундука. Он еще хвастался, что лордов у него в каждом сундуке больше, чем в парламенте. Чарли, сынок! Умоляю, приказываю, заклинаю! Делай это лишь в крайнем случае. И – не рискуй. Дар опасен прежде всего для нас с тобой. Если хочешь испытать себя – становись мною. Я не испугаюсь. Возьми любую мою вещицу…

– Нет, батюшка. Это вы не испугаетесь, а мне на такое не решиться. Я лучше на нашем соседе попробую – на дяде Бене. Он – мой крестный, а крестик всегда при мне. Дядю Бена без всякого перевоплощения изобразить легко: «Д-дверь! Опять эти сопляки стекло разбили. Goddamit! Сэр, прошу вас, следите за своим сыном!..»

Табакерка светилась.

В детстве, учась у отца, Чарльз ловил этот свет, прикрыв на миг веки. Размытое, пульсирующее пятно; иногда – снежно-белое, чаще – грязно-желтое. Солнце в сточной канаве. С годами, освоившись, он мог не закрывать глаза. Вот она, табакерка-ниточка. Верхний слой – оранжевая грязь – тонок, словно шелуха луковицы. Под ним – еще несколько, погасших, холодных. Ходила по рукам табакерочка, пачкалась, обрастала, как днище фрегата. Под мертвым – живое. Чистое свечение, отпечаток хозяина; его тепло, его пальцы.

Его душа.

Сегодня мистер Бейтс не поленился, сходил к началу утреннего заседания парламента. Поглядел на тех, кто съезжается в Вестминстер – языком за народные деньги трепать. Нужную личность срисовал сразу. Он и прежде видел его – третьего сына лорда Гаррет-Коллей, героя Ватерлоо, сокрушителя Наполеона; героя Питерлоо, убийцу мирных английских работяг. Но следовало освежить память, дабы личность предстала во всей ясности.

Желтый свет, тяжелое и липкое серебро; надменное лицо с крючковатым носом. Губы поджаты, в каштановых волосах – нити седины. Плечи вразлет, длинные ноги – циркулем. «Воспитывался в Итоне, потом в Анжерском военном училище, во Франции…»

Он!

Мистер Бейтс почувствовал, как напряглось тело, готовое к метаморфозе. С годами кожа-мускул обрела эластичность, стала послушной и мягкой, как перчатка из доброй лайки. Достаточно вспомнить чужой облик, сжать в руке вещь-ниточку…

За годы службы в «Друри Лейн» он редко пользовался своим даром. Помнил наказ отца – да и особой необходимости не было. На сцене такое ни к чему. Эдмунд Кин прав – актер играет, а не копирует. Чужую личину надевал в тех случаях, когда хотел скрыть свою. На рабочих митингах, где каждый второй – полицейский соглядатай. В портовых пивных, куда, случалось, забредал из любопытства. Молодого, прилично одетого парня там встретили бы плохо. Иное дело – хмурый, видавший виды детина: голос хриплый, пропитой, через слово – «Д-дверь!», дабы вслух не поминать Нечистого.

С таким и грога выпить не грех, и о жизни посудачить.

Облик дядюшки Бена стал привычней второй кожи. Ниточка-крестик на груди, морщинистое лицо с акульими клыками в три ряда – перед глазами. «Сэр! Меня ужасает наш парламент, сэр! Д-дверь, на что идут налоги?! Между прочим, джентльмен у входа – определенно шпик. Goddamit! Не намять ли ему бока?»

Настоящему дяде Бену эти шутки не причинили бы вреда. В один из своих визитов домой Чарльз проводил крестного в последний путь. Сосед умер в одиночестве, рядом с недопитым бочонком пива. Два пустых стояли на заднем дворе, этот же одолеть не удалось. В жилетном кармане покойника нашлась китайская монетка с квадратной дыркой. Чарльз взял ее на память – больше в пустой лачуге брать было нечего. Пьянство – изрядный порок, сэр. Goddamit! Как можно пропить оконные рамы? Скажу вам честно, сэр, это ни в какие двери не лезет! Что? Д-дверь тоже пропили?

Кое-что, впрочем, крестный ему оставил в наследство. После похорон Бейтс решил, что теперь имеет полное право располагать обликом покойного по своему усмотрению. Ты же не обидишься, дядюшка Бен?

– Сэр! Эта вещь стоит дорого. Но я прошу за нее всего две гинеи. Две жалких гинеи, лопни мои глаза! За табакерку нашего национального героя! Спасибо, сэр, это справедливо. Да-да, я уже ухожу. Всего наилучшего, сэр!

Едва Чарльз Бейтс остался в одиночестве, ему остро захотелось сделать две вещи: вымыть руки с мылом, изготовленным по рецепту Первого Денди Браммеля – и посоветовать руководству клуба аннулировать гостевой билет прощелыги. Это следовало сделать непременно, но вначале…

Мистер Бейтс подошел к висевшему на стене зеркалу – большому, старинному, гордости клуба. Когда-то в него гляделся Питт-старший, премьер-министр минувшего века. Недостойные наследники пустили имущество с аукциона, чем руководство «Собачьей канавы» и воспользовалось.

Никакого сравнения с убожеством, перед которым приходилось репетировать. Со вкусом живали предки! Мистер Бейтс сжал табакерку в руке, расслабил мышцы; закрыл глаза. Надменное лицо с крючковатым носом, губы поджаты; плечи – вразлет… Тело еле заметно дрогнуло, раздаваясь вширь и ввысь. Раньше было больно; теперь ничего, привык.

Вот, даже улыбаюсь…

Из зеркала ему улыбнулись в ответ – едва шевельнув надменным ртом. Третий сын лорда Гаррет-Коллей, Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон, соизволил взглянуть на наглеца, дерзнувшего принять его – Веллингтонов! – облик. В темных глазках-маслинах – гнев. Как посмел?! Куда смотрит полиция?!

Чарльз Бейтс ухмыльнулся, обнажая акульи клыки, неуместные на благородной личине герцога. Перетерпишь, твое высочество!

Аристократ, д-дверь!

3

«К сожалению, мой французский оставляет желать лучшего. Лорд Байрон при жизни говорил, что в изучении языка наших континентальных соседей Джордж Браммель имеет те же успехи, что Наполеон в России. Увы, это так. Еще менее удачны мои попытки заинтересовать парижских модельеров (черт возьми, быстро же забыли того, кто придумал запонки и шейный платок!), равно как издателей. Моя „История моды в Европе“ обречена на грызущую критику мышей. Стыдно признаться, но я вынужден принимать приглашения на обеды от наших с вами соотечественников. Как же! Вечер с Первым Денди, слегка потрепанным судьбой. Пригласил меня и его величество – месяц назад король посещал Францию. Насколько я понимаю, это был мягкий намек на мое возвращение в Лондон – в качестве комнатной собачки. Я был зван на три часа пополудни. Пришлось ответить, что денди так рано не обедают. Трапеза в три часа – удел тупых эсквайров. Наш общий друг Эдмунд Кин, кажется, до сих пор в фаворе? Поражаюсь его гибкости!»

Денди-изгнанник не забывал друзей. Читая письмо, мистер Бейтс невесело усмехался. Браммель «держал марку» – даже вне родины, нищий и одинокий. Мириться с королем гордец не желал.

«Жаль, что вы, мой дорогой Чарльз, столь скупы в описании Ваших собственных дел. Рискну с моей известной всему Лондону бесцеремонностью предположить, что они не блестящи. Вот стиль истинного денди! „Блистают“ нувориши, а наши с Вами сюртуки, как и судьбы, естественны и меланхоличны, словно подлинная жизнь. К сожалению, ничем Вам помочь не могу. Не имею возможности даже вернуть долг, что наполняет меня грустью и стыдом. Вы больший фат, чем я, дорогой Чарльз. Когда-то Вы отказались взять в качестве компенсации мои золотые безделушки; кстати, их тут же съела банда кредиторов. До меня дошел слух, что и вас хотели отправить на постоянное жительство в Ньюгейт. Хвала Провидению, что это не так! Знаменитая тюрьма, без сомнения, обладает определенным стилем и не столь вульгарна, как Тауэр, но рассуждать о тюрьмах все-таки лучше на свободе…»

Мистер Бейтс достал затертый бумажник, спрятал письмо; вновь подошел к зеркалу, провел пятерней по давно не стриженной рыжей шевелюре. Что бы сказал законодатель мод, увидев его-нынешнего? Когда он забежал к Браммелю в новом фраке, тот велел Бейтсу пройтись по комнате, а после изрек: «Знаете, глядя на вас, начинаешь понимать, что только провинциалы обладают вкусом!»

Первый Денди, сын мелкого чиновника, терпеть не мог аристократов. «Они боятся мыла больше, чем революции, Чарльз! Зато каков их дух – настоящий, британский. Хоть ноздри зажимай!»

С него все и началось, с Джорджа Браммеля. В тот вечер Чарльз должен был встретиться с Нэлл…

– Как?! Ты отдал Браммелю деньги? Все наши… Все свои деньги?!

– Отдал, Нэлл. Джорджу нужно бежать во Францию. Ему грозит арест и суд, а его приятели-лорды сказались больными, чтобы не прятать глаза при встрече. Браммель поссорился с королем, и тот вспомнил, что в Ньюгейтской тюрьме есть свободная камера. Джордж сразу предупредил, что отдать долг не сможет. Он предложил взять его золотые запонки, у него их целый мешок, фунта два… Я отказался.