Большая земля - Надежда Чертова

Тут прибежал ее муж, проводивший отпуск в отцовском доме. Люди суетились вокруг Надежды и маленького утопленника. Одни кричали, что нельзя класть утопленника на землю, другие помогали Надежде одеться, а муж ее, растолкав всех, сразу же, при всем народе, стал ей выговаривать:

— Что ты вздумала, полоумная? Не твоя это печаль — за чужим дитем в омут сигать!

Как же гневно посмотрела она на него! Но сказала только одно:

— Мотя! Опомнись, неладно говоришь!

Приглянулась тогда Авдотье поветьевская молодуха, а ледащий ее муж не понравился. «Видно, только себя любит», — подумала она. И даже пожалела, что досталась этому сморчку столь пригожая да смелая женщина.

Но сейчас Авдотья, войдя в просторную горницу Поветьевых, едва узнала красивую Надежду. «Иль подралась с кем?» — опасливо подумала Авдотья, мягко здороваясь с молодой хозяйкой и стараясь не смотреть на синяк, разлившийся у той под левым глазом.

С заметной суетливостью Надежда приняла от гостьи шубу, усадила ее на стул, прибрала раскиданные по полу игрушки и только тогда сказала:

— Мужа вот проводила, заезжал по дороге. Пошумели мы тут, аж хлестнул он меня. — Спохватившись, она спросила: — Может, у тебя, Авдотья Егорьевна, дело есть?

Авдотья махнула рукой:

— Какое там дело! Зашла, и все. — И прибавила спокойно: — Промеж мужа и жены чего не бывает.

Она уже поняла, что попала к Надежде в горячий час и расспрашивать ни к чему: Надежда и сама не захочет таиться.

Пока хозяйка хлопотала с ребятишками — старшенькую, чернявую девочку, уложила спать, а беленькую, совсем маленькую, взяла на руки, — Авдотья рассмотрела горницу, в которой никогда до того не бывала, и подивилась белым кружевным занавескам, пышной кровати с шишками, швейной машинке. Даже граммофон стоял тут, на столике в уголку, и сиял красной трубой с разводами. «Богато живут, а ладу, видно, нет», — подумала Авдотья, жалея молодуху.

Все вышло так, как она ожидала: старшенькая девочка уснула, Надежда угомонилась, села рядом с гостьей и, укачивая ребенка, принялась рассказывать.

По ее словам выходило, что свекор Анисим Григорьевич только для виду ходил на собрания и ввязывался в мужицкие споры: поняв, что Матвеева служба не избавит его от колхоза, а межи на полях по весне все равно перепашут, он втихую размотал хозяйство и укатил с женой — будто бы из-за ее болезни — в областной город Александров. Матвей же, финагент в районе, наезжал только по субботам или, вот как нынче, по случаю.

Надежда не горевала, что жила теперь одна во всем доме, — так, без окриков крутого свекра, без понуканий больной свекрови, было ей спокойно. Но в тишине она поневоле стала задумываться о своей судьбе и о доле своих девчонок. Люди вокруг нее искали правды для себя и для детей своих, они уже шли, спотыкаясь и споря, по какой-то новой дороге. А она, Надежда? Она, как и прежде, должна батрачить в поветьевском дворе. Скота у них немало, а летом на одном их огородите убиться можно. И ведь еще надел какой-никакой оставят, — значит, паши, сей, убирай хлебушко одним горбом.

— Весь-то день-деньской вчера думала и передумывала, — звенящим голосом говорила Надежда. — Спорила сама с собой, страху предавалась: как мужу скажу? Задумала с ребятами в колхоз идти, да ведь не вольная птица: крылья-то связаны. А тут Матвей заявился, как загаданный… Спор у нас поднялся.

Пятый год жила Надежда в замужестве, а это был первый спор, затеянный именно ею. За обедом, набравшись духу, она прямо спросила у мужа:

— Как же думаешь с колхозом?

— Чего мне думать, — буркнул Матвей. — Я ни при чем.

И только немного погодя недобро усмехнулся:

— Уж не ты ли думаешь про колхоз?

Кровь бросилась Надежде в голову, она закричала не своим голосом:

— А кому же думать? Ты-то сам много ли на поле убиваешься? Ковырнешь две борозды да снова за бумаги! Мужик в доме — и нет мужика в доме. Тоже мне хо-зя-ин!

Матвей даже из-за стола выскочил.

— Надежда! Ты в чей дом вошла, дура пропащая?

Надежда кинула ложку и ответила уже без крика:

— В твой дом вошла. Да я тебе три дома таких отработала. Дура я, это, может, правда. Да ведь не совсем пропащая.

Они стояли друг против друга. Матвей был неширок в плечах, и Надежда впервые про себя удивилась: почему это она его боится?

А Матвей сжимал кулаки, не зная, на что решиться. И тут Надежда поспешно выложила ему все, что надумала:

— Я хлеб сею да его убираю, я и за скотом хожу, вот и скажу последнее слово: ты как хочешь, а я в колхоз пойду.

— Ты… ты… — Матвей замахал кулаками и даже взвизгнул. — Голодранкой была, голодранкой и осталась. Вот тятяша приедет, он тебя… Хозяйка! Да ты своим юбкам и то не хозяйка!

Надежда напрямик отрезала:

— Нынче голытьбе верх вышел.

Тогда Матвей стукнул ее по лицу самыми костяшками…

— А мне уж все равно было, — рассказывала Надежда Авдотье, кусая губы. — Ушла за занавеску, к детям, стою, а сама чую: бей меня теперь, раскидай по косточкам, все равно сделаю по-своему.

Она отнесла уснувшую девочку в зыбку и снова села рядом с Авдотьей, сложив на коленях сильные рабочие руки.

— Не ко двору я им, Егорьевна… Ну, как заплатка к новому одеялу пришлась. Поветьевы, они умственные, детей всех выучили, ка чистую работу поставили, я для ихнего хомута одна такая нашлась, безгласная: ломи на них на всех, чертоломничай…

— Отмолчалась, выходит, — сказала Авдотья, и в ее голосе прозвучала мягкая, чуть печальная нотка. — Без спору тебе не обойтись. А уж спорить так спорить.

Авдотья обещалась прийти еще. А выйдя за ворота, вдруг подумала: «Придется, наверное, этой статной молодухе еще раз с крутого берега кинуться. Ну что же, на полдороге ведь не остановишься…»

Глава седьмая

Зима день ото дня набирала силу; она выдалась в этом году такая заносливая, что в иную вьюжную ночь избы до крыш заваливало снегом. Дороги в степи заметало косыми сугробами, и тогда, чтобы не заплутались путники, в Утевке днем и ночью звонили в колокол. Это был медленный, тягучий звон, ветер подхватывал его и широко разносил по степи. Старухи суеверно крестились и ворчали: «Люди сбесились, и зима, знать, сбесилась…»

В одно такое буранное утро, когда за окнами на разные голоса выла вьюга, а колокол звонил глухо и надрывно, Леска напугал жену необычно мрачной своей молчаливостью. Медленно, словно что-то разыскивая, он бродил по избе, шарил на подоконниках, потом влез на лавку, достал из-за божницы деньги и, не дождавшись завтрака, ушел. Дуня не посмела спросить куда.

Но едва она поставила на стол чугун с дымящейся картошкой, как Леска возвратился. Вытянув из кармана пузатую бутылку, он злобно отослал жену на кухню и уселся за стол.

Леска пил редко, но всегда в полном одиночестве. Охмелев, разбивал бутылку, срывал бумажные шторки с окон, сбрасывал на пол подушки, перину, одеяла и заваливался спать на голых досках.

Дуня увела ребятишек на кухню, подвесила люльку на крюк у окна, а старшего мальчика посадила на печь. Потом пожевала картошки, поплакала привычными тихими слезами и села к окну, чутко прислушиваясь к бульканью водки, бормотанию и вскрикам, доносившимся из передней избы.

Именно в эту минуту на улице заскрипела калитка, и по двору один за другим прошли Гончаров, Авдотья и молодой кузнец Павел Потапов.

Дуня вскочила и с безотчетной поспешностью выхватила из люльки маленького. Так, с ребенком на руках, она встретила людей и, когда они вошли, кинулась к двери в переднюю избу.

— Не пущу! — громко зашептала она, всем телом наваливаясь на дверь. — Мужик во хмелю! Еще убьет!

— Чего это ты? — удивленно сказал Гончаров. — Мы ведь по чести пришли.

Павел, как бы защищаясь, заслонился папкой и с укором проговорил:

— Заявленье в колхоз подали? Подали. Надо хозяйство списать, пай определить.

Дуня неохотно отступила от двери, и мужчины прошли в горницу, оставив хозяйку наедине с Авдотьей.

— С ними ходишь? — спросила Дуня, не глядя на Авдотью.

Та спокойно ответила:

— С ними.

— Теперь корову со двора сведете.

— А она твоя, корова-то?

— Дети мои.

В надтреснутом голосе молодой женщины Авдотья уловила ту затаенную тупую ненависть, с которой она столкнулась сразу же, как только принялась ходить по колхозным делам.

— Мужнины слова повторяешь, — задумчиво сказала она.

Не было такой силы, которая сделала бы Дуню сейчас иной. И почти нечаянно, по какому-то женскому чутью, Авдотья заговорила совсем о другом:

— Иван-то, батя твой… без хлебушка мается. Какая старость выпала сердешному. С рождества ходит, по фунтику занимает…

Дуня без слов, с судорожной поспешностью повернулась к Авдотье, губы у нее были закушены добела. Люлька, в которую она положила ребенка, несколько раз ткнулась ей в бок, но она ничего не замечала.