Человек ниоткуда - В. Бриджс

Окинув взглядом зал суда, я убедился, что в числе присутствующих находилась вся аштонская компания. Я заметил бледное, ошеломленное лицо тети Мэри, апоплексическую наружность сэра Джорджа Вэна; несколько поодаль от них сидела, грациозная и нарядная, леди Бараделль, она слегка наклонилась вперед и смотрела на меня с экзальтированным любопытством. Но Мерчии и Билли я не видел.

С места поднялся представитель полиции.

— Мне поручено ходатайствовать о дальнейшем задержании обвиняемого, — сказал он. — Для полиции это дело представляет еще некоторые неясности.

— Имеете ли вы какое-нибудь возражение против данного предложения, мистер Гордон? — обратился судья к моему защитнику.

Мистер Гордон встал, и весь зал вздрогнул от возбужденного любопытства.

— Если полиция требует дальнейшего задержания правосудия, — начал он, — то никакого возражения по этому вопросу с нашей стороны не будет. Все же, чтобы выяснить некоторые недоразумения, я хочу заявить, что мой доверитель имеет полный и готовый ответ на все необоснованные обвинения, предъявленные против него.

По залу пробежал гул. Мой взгляд упал случайно на бледное, полное ужаса лицо Морица, впившегося глазами в равнодушного Гордона.

— Не желаете ли вы предложить перекрестные вопросы полиции? — спросил судья.

Гордон покачал головой.

— Сейчас нет. Если дело откладывается…

Вдруг в заднем конце помещения поднялась какая-то суматоха, прервавшая его речь. Главная входная дверь открылась настежь, и в нее ворвались трое мужчин, к великому ужасу дежурного полицейского, который пытался воспрепятствовать их дальнейшему проникновению в зал.

Тогда раздался отчетливый, сердитый голос судьи:

— Что это за шум? Кто эти люди?

Как и все, я вытянул шею вперед, чтобы лучше разглядеть вошедших. Один из них был одет как пастор; другой был высокий, чисто выбритый, седой мужчина; лицо третьего было заслонено плечом полицейского. Но, услышав голос судьи, полицейский отошел в сторону, и я так и ахнул от изумления: это был Мильфорд! Его лицо было бледно и страшно; его обычно безупречный костюм смят и весь испачкан, но в подлинности его личности нельзя было сомневаться. Со страстным нетерпением обернулся я к Гордону, но прежде чем успел привлечь его внимание, человек, одетый вроде пастора, пробился на середину зала и обратился к судье:

— Простите, мистер Кроуден, что я ворвался во время заседания, — сказал он ясным голосом с легким ирландским акцентом. — Я учитель Мерилль из Стэпни. Я вам привел очень важного свидетеля.

Возбуждение зрителей было доведено до лихорадочного состояния, и, несмотря на вторичное уже замечание секретаря, требующего тишины, весь зал при виде этих новых лиц наполнился гулом сдержанных голосов.

— Вам нечего извиняться, мистер Мерилль, — последовал ответ судьи. — Кто ваш свидетель?

— Джон Мильфорд, лакей покойного. Он хочет сделать заявление, которое, несомненно, может пролить свет на все это ужасающее дело. Я вместе с доктором Роббинсом могу подтвердить его показание.

Наступило краткое молчание. Я видел, как представитель полиции поспешно сказал что-то следователю Кертису, а пока судья, наклонившись к своему секретарю, советовался с ним, Гордон потянулся ко мне:

— В суде нет ни Логана, ни мисс Солано, — шепнул он мне второпях, — известна ли вам причина их отсутствия?

Я покачал головой, и сердце мое сжалось от страха за судьбу Мерчии.

Раздался снова резкий, решительный голос судьи:

— Я хочу выслушать этих двух новых свидетелей перед тем, как решить вопрос о дальнейшем аресте подсудимого.

Представитель полиции встал, чтобы протестовать, но судья сделал ему знак сесть и подозвал Мильфорда, указав ему его место в свидетельской ложе.

Медленно поклонившись, Мильфорд встал перед судьей. И начал свое показание спокойным, бесстрастным голосом хорошо вымуштрованного лакея, так дисгармонировавшим с лихорадочным возбуждением присутствующих.

ГЛАВА XXII

— Мое имя Мильфорд, сэр, Джон Мильфорд. Девять месяцев назад я служил лакеем в пароходном обществе «Блю-Стар» и там в первый раз встретился с мистером Норскоттом. Он был одним из пассажиров парохода «Каледония», прибывшего сюда из Нью-Йорка в октябре прошлого года.

— Он путешествовал один? — спросил судья.

— Да, сэр, он вошел на пароход перед самым отплытием…

— Каким образом он вам предложил стать его лакеем?

— Это было после того, как он спас мне жизнь, сэр. На третий день нашего путешествия во время шторма меня смыла волна с палубы; мистер Норскотт, стоявший неподалеку, бросился в воду и поддержал меня на поверхности, пока не спустили лодку. Я, конечно, чувствовал к нему большую благодарность, и, мне кажется, именно это и навело его на мысль взять меня к себе в лакеи. Он спас мне жизнь и потому мог вполне доверить мне свою.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил судья. — Разве он думал, что жизнь его в опасности?

— Он знал это наверняка, сэр. Мистер Норскотт был Игнацем Прадо, президентом Санта-Лукки.

Мильфорд заявил это совершенно спокойно, и его заявление не вызвало никакого волнения в публике. Очевидно, мало кто среди присутствующих знал о Санта-Лукке больше того, что она находится в Южной Америке. Но судья оказался более осведомленным.

— Это заявление удивляет меня, — сказал он, глядя испытующе на Мильфорда. — Я полагал, что Прадо был убит во время последней революции.

— Да, сэр, таково было общее мнение. Но потом оказалось, что в ту самую ночь, когда взорвали его дворец, он сел в челнок и подплыл к стоящему в порту пароходу, который и привез его в Нью-Йорк.

— Он все это рассказал вам на пароходе?

— Нет, сэр, я узнал об этом лишь на днях. Когда мистер Норскотт взял меня на службу, он просто сказал мне, что хочет поселиться в Лондоне и что ему нужен лакей, которому он мог бы вполне довериться. Я принял это место, сэр, так как был рад служить ему и, таким образом, иметь случай выказать свою благодарность. Как вам, вероятно, известно, сэр, мистер Норскотт жил в Лондоне на очень широкую ногу. Мы нередко задавали балы, и под моим началом находилось человек десять прислуги. Затем, месяца два назад, произошла перемена. Мой хозяин порвал все свои связи, заперся в своем доме, рассчитал всю прислугу и оставил только трех человек. Нам было чрезвычайно трудно вести как следует дом, но для него это как будто не имело значения. Он удвоил нам жалованье и сказал, чтобы мы старались справляться сами, насколько возможно. Мы решили, что он заболел, — кроме того, он мне дал особый приказ никого не впускать в дом, не узнав и не сообщив ему предварительно имени посетителя. Так шла наша жизнь.