Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Хмырова, его психику, мучило сознание, как он запачкан страшным прошлым. Но тяжелый груз на душе — это не пыль, щеткой не вычистишь. Душа не очистится от ошибок или преступлений прошлого, сколько не три щеткой одежду.

Забой оленей для полярторга на 33 км. трассы Певек-прииски. Я встретил знакомых чукчей, угостил их трубочным табаком, а молодежь сигаретами, купил у них тушу оленя. Без головы, шкуры и внутренностей олень приблизительно весил 60 кг. Продавшие и купивший были взаимно довольны друг другом. На забое я увидел охранника Лапонина. Того самого, что пытался на 24 км. пристрелить меня из нагана. Я рассказал об этом эпизоде чукчам. Несмотря на свою природную сдержанность, они были возмущены. Лапонин купил для командира дивизиона охраны оленя. Работники полярторга загрузили кузов автомобиля купленными мерзлыми тушами оленей. Я сверху их оленей положил своего и сел наверху своего груза. Лапонин на правах охранника, а они чаще всего вели себя нагло, уселся в кабинке рядом с шофером.

Оказывается Лапонин, этот здоровенный, высокого роста мужик, не удосужился сам положить купленного оленя, а приказал это сделать чукчам. Я, узнав у торговых работников, сколько погружено туш оленей, понял, что в кузове сверх оленей полярторга лежит только мой олень. Не доезжая до места, куда я ехал, я слез с грузовика вместе с моим оленем. Потом я узнал, что около склада полярторга Лапонин не получил оленя, так как его не было. Были только туши оленей, закупленные полярторгом. Через несколько дней Лапонин отправился к чукчам в их стойбище и стал требовать оленя. Ему резонно ответили, что раз он купил, то должен был взять покупку и сам погрузить. Лапонин по вохровской привычке стал угрожать наганом, крутил его перед носом стариков, чем оскорбил старейшин. Отборно ругаясь Лапонин ушел ни с чем.

Когда он ушел довольно далеко от яранг, и его фигура отчетливо выделялась на снегу, кто-то из чукчей «принял» его за беглеца из лагеря и стрелял из винтовки с расстояния 800-900 метров. Лапонин с трудом доковылял до автотрассы с простреленным бедром. Обо всем этом мне рассказали мои друзья-чукчи. Я подумал, что этот Лапонин, потенциальный убийца, все же почувствовал на своей шкуре, что такое пуля, входящая в собственное тело.

Однажды, когда я работал на 47 км. заведуя медицинским участком автотрассы (200 км.), ко мне пришел Ымтыкай Тимофей, младший из сыновей старика Энлё. Он взволнованно сказал мне, что в тундре пропали его старшие братья — Готгыргын и Нанай. Было лето, погода стояла на редкость хорошая. Оба брата даже без огнестрельного оружия пошли проведать пасущихся в тундре своих и колхозных оленей. И вот два опытных оленевода-охотника бесследно исчезли. Ымтыкай выразил опасение, не убили ли их беглецы. Его обычно бесстрастное лицо, как у большинства северных народов — чукчей, эскимосов и канадских индейцев, явно выражало тоску предчувствия беды. Мы все, в том числе и чукчи, были оповещены о побеге группы заключенных с Красноармейского. Опять ушел Чебунин, а с ним Кириченко, Мартюшев и Фомин. Только Фомин не был в полном смысле отпетым уголовником. В прошлом военный летчик, он что-то натворил на военной службе и получил срок. Кириченко имел на Украине брата, крупного партийного работника, который писал лагерному начальству: «Держите мерзавца полный срок на тяжелых работах». Об этом мне говорили лагерные работники, офицеры. Ымтыкай звал меня в тундру искать его братьев и, если удастся, рассчитаться с беглецами. Ымтыкай интуитивно чувствовал, что братья убиты. Но у меня был больной, которого я должен был отвезти в Певек, и я сказал Ымтыкаю, что, в случае встречи в тундре с людьми, надо приказать им поднять руки вверх. У Мартюшева на правой руке нет двух пальцев. Я сам их когда-то на прииске ампутировал. «Вот тогда вы можете их всех перестрелять», — добавил я. Но охрана поймала всех четверых в людном месте, на стоянке катеров, и пристреливать их постеснялась. Беглецы думали захватить катер и морем добраться до Аляски. А мать Ымтыкая, движимая, мне трудно об этом говорить, материнским инстинктом, нашла своих убитых заколотых ножами — сыновей в неглубоком ручье, протекавшем по тундре.

Убийцы получили срок, содержались в особом бараке для большесрочников, а потом под конвоем выводились на горные работы. А я потерял двух друзей, двух братьев-чукчей. Но не потерял веру в неотвратимость возмездия за содеянное. Давно в моем сознании родился афоризм: «жизнь — это преодоление». И чтобы выжить в условиях, куда меня ввергло «правосудие» эпохи «великого и мудрого вождя и учителя», надо найти в себе силы преодолевать, бороться. Бороться с ударами судьбы, с потерей друзей, с гибелью тех, кому сочувствуешь, кого жалеешь всем своим сердцем. Злоба и жестокость должны быть наказаны, а ты сумей побороть, преодолеть беду и горе потери.

Хочу сказать, что эта глава моего повествования в изложении эпизодов, воскрешенных в моей памяти, не следует хронологии событий. Писал о том, что вспомнилось.

Глава 56

«Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее».

Летом ко мне в медпункт на 47 км. из тундры пришел человек. Это был председатель чукотского оленеводческого колхоза «Теркипхат» Торопов Иван Дмитриевич. Шел он издалека — с Чауна, направлялся в Певек и нес документы, содержащие отчетные материалы для прокуратуры. По законам Севера я принял этого гостя со всем возможным радушием. После того, как он поел, напился чаю, он рассказал мне свою историю, не стесняясь в выражениях в адрес тех, кто старательно набрасывал ему на шею петлю. Оказывается, районные начальники всех рангов невзлюбили Торопова за то, что он по случаю праздников (а в году их не один) не преподносил каждому начальнику, включая в эту категорию и прокурора, по туше оленя. Они обозлились на независимое и честное поведение этого председателя колхоза, искали случай, чтобы придраться и, как говорят, «накинуть ему на шею аркан». Случай представился: в перегонном стаде оленей, предназначенных на забой, не хватило восьми или десяти оленей. Это вполне естественная потеря, так как волки всегда сопровождают такие стада оленей. Но пастухи-чукчи в большинстве были неграмотны, да и когда можно было вести бумажную отчетность, перегоняя стадо по тундре. Итак, Торопов не представил отчет о недостаче. По тем временам и при старании негодяя-прокурора и советской власти на местах, то есть в районе — срок «за растрату» Торопову сулили немалый. Он нес отчетные документы, подписанные чукчами-пастухами, членами колхоза. Дело в том, что чукчи его уважали, я бы сказал — любили. Он был честен, справедлив и, что очень ценится людьми, всегда держал данное слово. Женат он был на метиске — получукчанке, свободно говорил на чукотском языке. Но уверения чукчей, членов колхоза, то есть представителей народа, коренного населения, подкрепленные письменной (пусть с запозданием) отчетностью, актами на павших оленей, на негодяев, поставивших цель — посадить Торопова, не подействовали. Как оказалось, документы не были приняты во внимание ни прокуратурой, ни судом. Торопов, уходя от меня, сказал: «Все равно я сидеть в заключении не буду». Я пожелал ему удачи и успеха во всем, что он задумал.

Конечно, Торопова судили и дали ему за «растрату» 8 или 10 оленей 12 или 15 лет. Я лишний раз убедился в лживости и подлости того, что называлось советским правосудием. «Самым справедливым в самой свободной стране». Стране, где сотни тысяч были истреблены и, надо думать, миллионы сидели в лагерях или были высланы.

Торопов был умным и очень предусмотрительным человеком, кроме того он внимательно выслушал советы стариков-чукчей. Вероятно, они не очень верили в справедливость суда в Певеке. И Иван Дмитриевич подготовился к худшему и, очевидно, подготовил и свою жену.

И снова мной овладели мысли о справедливости. Помню, в лагере №1 на Красноармейском был начальник культурно-воспитательной части Бабанский. По секрету мне сказали, что он был снят с должности следователя, оперработника, за излишнюю гуманность, то есть скорее всего вел себя честно. О начальнике лагеря Батурине ничего не могу сказать. Знаю только, что к медикам он относился снисходительно. Однажды Бабанский спросил меня, заключенного фельдшера лагерной больницы, за что я сижу в заключении. «Правда не знаю», — отвечал я и продолжил: «Обычно в заключении многие говорят, что осуждены ни за что, или что слишком большой срок дали, а я, не удивляйтесь, не знаю, за что меня осудили. Может, за честность мыслей и за прямоту речи». «Я посмотрю ваше дело», — сказал Бабанский. Через несколько дней он во дворе лагеря, оглянувшись и видя, что никого нет поблизости, сказал мне: «Вы оказались правы, я посмотрел ваши статьи и прочее, оказывается: вы ничего не совершили, за что бы вас надо было осудить. Ваша статья 19-58-8 говорит о том, что, якобы было ваше высказывание «если бы он… то я бы его…» Это статья 19, то есть высказывание намерения без конкретной подготовки к действию, то есть действия нет». Он добавил: «Человек ничего не совершил, а срок получил». И с печально задумчивым лицом отошел от меня. Таких мыслящих и здраво рассуждающих офицеров МВД я еще не встречал.