Критическая Масса, 2006, № 3 - Журнал

Практики чтения, используемые автором рецензии, заставляют вновь задуматься о стиле научного письма и о тех изменениях, которые ему предстоит, вероятно, пережить. Конечно, в наши дни информационного бума и многоплановой занятости трудно ожидать от коллег, что они прочтут все сноски. Но тем не менее режим научности требует сносок — на них в гуманитарном знании держится идея верификации. Иными словами, сноски являются стилистическим выражением дорогого для Иванова идеала научности. Без сносок, в которых сокрыта возможность проверки истинности высказывания, отличие научной литературы от просто литературы теряется и растворяется. Но… что делать, если сноски больше никто не читает? Как быть автору, если все, что он заботливо поместил в сноски, на случай, если его захотят проверить, не имеет шансов быть прочитанным даже автором рецензии, а не только рядовыми читателями? Например, в сносках я указываю базу, от которой высчитывались проценты переводной литературы. Я подробно описываю, как конструировалась база в русском случае, ибо это было нелегким делом, и специально оговариваю, что я имею дело только с переводной литературой, не учитывая общий поток книг, опубликованных в данной области по-русски, но вся эта ценная информация, помещенная в сноски, не доходит до моего рецензента.

Вывод один — следует менять стиль письма, перестать хвататься за костыли научной верификации. Менять его таким образом, чтобы у читателя не оставалось сомнений в правдоподобности предлагаемого ему описания — общества или умственных процессов — в котором, как в хорошем романе (как, например, в романах Уэльбека, успех которых в огромной степени зависел от того, что в них отразились и были распознаны читателями повседневные изменения фундаментальных представлений о времени и научной рациональности, а также направления изменений, происходящих в современном французском обществе), читатель мог бы узнать и по-новому осмыслить свой собственный опыт. “Чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…” Принцип достоверности интеллектуального письма может прийти на смену научной объективности и верификации. О правдоподобии и о других качествах такого текста сможет судить и сам читатель, а не только полагаться на суждение “академического сообщества” — замкнутой общины посвященных. Конечно, такой текст будет предельно далек от политической нейтральности или от неподвластности “идеологии”, но все же он будет не более подвластен им, чем современный дискурс социальных наук. Правда, новый стиль — интеллектуальное письмо — будет труден для большинства академического сообщества, но, может быть, в этом состоит его важное достоинство?

В отличие от первой части рецензии, где, как мы помним, Иванов восславил идеалы научности и заверил читателя, что никаких серьезных оснований опасаться за состояние гуманитарного знания нет, во второй картина резко меняется. Возможно, из-за того, что эти идеалы под его пером приобрели не вполне традиционный характер, а контуры научности стали трудно узнаваемы, автором начинает постепенно овладевать беспокойство — так ли, в самом деле, безоблачны перспективы? Приятно сознавать, что Иванов пытается эмпирически искать выход из того нового положения, в котором сегодня оказались гуманитарные науки, несмотря на то, что он, как и многие другие коллеги, отказывается осмыслять его теоретически. Неудивительно, что результатом этих поисков становиться “глэм-наука”. Удивительно, что даже несмотря на охватившие его сомнения Иванов не может удержаться от участия в “деле масштабной социальной инженерии”, которую он иронически отверг как оставшиеся в историческом прошлом амбиции социальных наук. И если он хорошо понимает, что он не в состоянии выписать рецепт обществу, то удержаться от того, чтобы поставить точный диагноз, хотя бы только гуманитарному знанию, он не в состоянии.

Идеалы научности с переменным успехом сражаются с нетрадиционной наукой в тексте Иванова. Исход их борьбы не очевиден, но симптоматичен: сходными сражениями охвачены тексты многих коллег. Эта внутренняя раздвоенность и позволяет злым языкам настаивать, что время социальных и гуманитарных наук истекло.

1 См.: Иванов Д. [ Рец. на кн.:] Дина Хапаева. Герцоги республики в эпоху переводов. М.: Новое литературное обозрение, 2005 // КМ. 2006. № 2. С. 71—76 (примеч. ред.).

2 В отрецензированной Д. Ивановым книге я специально анализирую современные попытки обосновать “новый” идеал научности в социологии и антропологии — жаль, что рецензент до них не дочитал. Но о технике чтения разговор еще впереди.

3 Novick Р. That Noble Dream. The “Objectivity Question” and the American Historical Profession. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 577.

книги/рецензии

Сергей Ауслендер. Петербургские апокрифы. Алексей Бурлешин

Роман, повести, рассказы. Сост., вступ. ст., коммент. А. М. Грачевой. СПб.: Мiръ, 2005. 711 с. Тираж 3000 экз.

В любой добротной антологии русской литературы первой трети XX века можно найти раздел «Вне направлений», и одной из главных фигур этого раздела будет, без сомнения, М. Кузмин. За последние два десятилетия к нам вернулись произведения многих литераторов из его ближайшего окружения: Анны Радловой и Ольги Черемшановой, Конст. Вагинова и Андрея Николева (Егунова), Юр. Юркуна и М. Бамдаса. Но среди возвращенных из плена забвения мы не видели имени племянника Кузмина — Сергея Абрамовича Ауслендера. Отдельной книгой его произведения для взрослой аудитории выходили последний раз в 1916 году. Тут вполне резонно задаться вопросом: может, талант Сергея Ауслендера не столь велик, чтобы возвращать его творения современному читателю? Конечно, никто не осмелится утверждать, что проза Ауслендера относится к вершинам русской литературы XX века. По яркости, самобытности таланта его, пожалуй, можно смело поместить во вторую десятку прозаиков Серебряного века. Однако нам кажется, что и над страницами стилизованных новелл, и квазиавтобиографического романа «Последний спутник», и добротных рассказов времен Первой мировой войны нашим современникам скучать не придется. К тому же для появления книги есть и чисто внешний повод: в 2006 году исполняется 120 лет со дня рождения Ауслендера.

В целом, рассматриваемая книга и по структуре издания, и по литературной известности имени возвращенного автора вполне вписывается в список изданий, уже подготовленных А. М. Грачевой, — А. Вербицкой, Ан. Каменского. Как и в предыдущих работах публикатора, в «Петербургских апокрифах» есть обширная вступительная статья, собственно тексты Ауслендера и комментарии к ним, в которых можно найти и результаты архивных разысканий, и отклики критиков, и реальный комментарий. Кажется, что книга может быть интересна не только рядовому читателю, но и специалисту по русской литературе. Подробный анализ каждого из перечисленных выше разделов, к нашему сожалению, дает мало поводов для подобного оптимизма. Это тем более огорчительно, что история подготовки отдельных частей «Петербургских апокрифов» к публикации, насколько мы можем судить, насчитывает не один год.

Начнем наш анализ «Петербургских апокрифов» с текстов самого Ауслендера. В издании представлены все дореволюционные книги прозы Ауслендера и рассказ «В царскосельских аллеях», публикуемый по рукописи из собрания Рукописного отдела Пушкинского Дома. Конечно, всегда можно понять радость исследователя, когда тот находит в архиве забытое произведение полузабытого автора. Но есть одно крайне печальное обстоятельство, мешающее нам порадоваться вместе с публикатором: в книгу «Петербургские апокрифы» вошло 33 произведения Ауслендера. В то же самое время уже известно, по меньшей мере, 66 (!) рассказов и повестей и незаконченный печатанием роман «Видения жизни». Все эти произведения были опубликованы в 1906—1919 годах. Таким образом, за пределами книги осталось две трети опубликованных произведений Ауслендера-беллетриста. Какой выход из этой ситуации был возможен? Во-первых, можно было бы ограничиться воспроизведением текстов всех четырех дореволюционных книг прозы. Во-вторых, можно было подготовить книгу «Избранного», отобрав действительно самое лучшее из достаточно большого по объему и достаточно разного по качеству литературного наследия писателя. Для читателей более подходил бы последний вариант, поскольку тогда они могли бы познакомиться, например, с такими любопытными документами литературных нравов эпохи, как рассказы «Апропо» и «Записки Ганимеда». Теоретически был возможен и третий вариант — публикация «Собрания сочинений» на основании рекламного анонса, помещенного в 1900 году в конце книги Ауслендера «Сердце воина». Все книги, объявленные в нем печатающимися или готовящимися к печати, так и не вышли, хотя подавляющее большинство перечисленных в них произведений уже известно по журнальным и газетным публикациям. Впрочем, вариант собрания сочинений был бы привлекателен только для специалистов, поскольку вряд ли могло иметь успех у рядового, пусть и культурного читателя многотомное издание трудов писателя, ни имя которого, ни творчество ему незнакомо.