Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера - Юрий Слёзкин

Даже в тех регионах, где родовой принцип казался осмысленным, введение советской системы сталкивалось с трудностями. Среди авамских нганасанов «замена родовых управлений родовыми советами» означала прибытие надоедливого районного инструктора, ненужные поездки к отдаленным местам собраний и частичное возрождение ненавистной подводной повинности. На последующем сходе нганасаны объявили: «Мы решили… остаться без родового совета, потому что считаем его навязанным силою»{724}. А по поводу туземного исполнительного комитета они сказали: «Мы не понимаем, для чего его создают, и боимся, что он будет орудием в руках долган и якутов для давления на нас, самоедов. Поэтому мы спрашиваем, обязаны ли мы подчиняться беспрекословно инструктору, как раньше подчинялись приставу»{725}.

Убедившись, что не обязаны, нганасаны отказались от исполнительного комитета, сказав, что «лучше подождать».

Мы это говорили так потому, что инструктор сказал, что теперь свобода и можно говорить, что думаешь. Мы просили еще раз хорошенько объяснить, что такое ВИК [волостной исполнительный комитет], чтобы потом, разъехавшись, объяснить своим сородичам. Пока мы там все говорили, инструктор прервал нас, крича «ну опять заболтали», а когда мы кончили, сказал нам: «вы старики имеете в уме старый закон, богу молитесь и идете против советской власти, если вы еще будете так говорить, то придут из Красноярска сюда солдаты с винтовками и запрут вас в железную коробку». Мы тогда испугались и замолчали, и собрание так и кончилось в молчании{726}.

Так или иначе, на бумаге, а иногда и в реальности большинство коренных северян обзавелось местными советами{727}. Полезность этих советов как защитников интересов коренных народов и проводников правительственной политики была минимальной. Не было особых причин, в силу которых родовые советы должны были оказаться более успешными в этом отношении, чем их дореволюционные предшественники. Соотношение влияния поселенцев и туземцев не изменилось, помощь из центра не доходила, и даже когда политические навыки туземных представителей соответствовали ожиданиям, отсутствие денег делало переговоры бессмысленными (несколько попыток ввести принцип туземного «самообложения» закончились неудачей){728}.

У самих коренных групп не было причин полагать, что их отношения с государством существенно изменились. Родовые советы состояли из тех же старшин, которые служили местными начальниками при старом режиме{729}. Русских, отвечавших за проведение реформы, неизменно приводило в отчаяние «отсутствие [у туземцев] понимания» новых демократических принципов местного управления. «Труженики тундры» прилагали новые нескладные названия к знакомым реалиям, и фразы типа «Я родсовет» или «Исполком ушел рыбу ловить» были столь же обыденными, сколь возмутительными для реформаторов{730}. Деятельность подобных советов была весьма традиционной, как свидетельствует следующий отчет тазовского ненецкого совета за 1927 г.:

Во время перевыборов родового совета в состав такового вошли товарищи] Ямкин и Лырмин; после чего нами, в частности Ямкиным, принято от старого родсовета коробка с делами, печать старая и значок председателя родового совета. Собраний за все время было три, судов — пять. Заболеваний людей не было, олени не болеют тоже. Промысел был хороший и сейчас тоже ладно. Люди живут ничего. Летом неизвестно кто поджег тундру, и этот пожар угрожал [нам]. Мне пришлось собирать людей для того, чтобы тушить. Выездов в волисполком не было в силу отдаленности. Распоряжения ВИКа выполнял только устные, а письменные все лежат нечитанными, потому что нет секретаря и нет грамотных людей. Собрать учеников в школу не удалось, потому что никто не дает. А больше я никуда не ходил и ничего не делал{731}.

Единственный способ добиться, чтобы туземные советы выполняли правительственные инструкции и поддерживали делопроизводство в должном порядке, состоял в том, чтобы обеспечить их русскими секретарями. Это была старая практика, узаконенная «Временным Положением», и ее очевидное — и доказанное временем — неудобство состояло в том, что она уничтожала всякую надежду на «истинное самоуправление» и отдавала советы в руки старожилам (новые кадры были слишком малочисленны, чтобы на них можно было положиться){732}.

С секретарями или без них, большинство туземных сообществ слышали правительственные сообщения только во время редких визитов районных инструкторов (обычно в ходе избирательных кампаний). Но и тогда то, что они слышали, не обязательно совпадало с тем, что говорил инструктор. По воспоминаниям одного чукчи, учившегося в Ленинграде,

во время перевыборов приезжает инструктор, не знающий ни одного слова по-чукотски, объясняющийся через переводчика, который, не понимая научных слов, передает совершенно другое… После различных указаний инструктор оставляет кучу директив и инструкций, которые председатель получает, кладет в мешок, и они лежат у него до тех пор, пока кто другой не приедет через год из РИКа [районного исполнительного комитета]. Тогда председатель показывает их, а проделанной работы нет никакой. Посылаются, например, из РИКа директивы в конвертах, они не открываются, потому что лежат в конвертах и председатель боится их открыть{733}.

Многие инструкторы довольствовались такими визитами и случайной односторонней перепиской. Некоторые, очевидно, исходили из того, что иначе не может быть: «Предвыборная кампания по выборам в родовые Советы в силу экономическо-бытовых условий населения широко не проводилась. Пришлось ограничиться предварительной информацией населения через влиятельные группы»{734}.

Особенно неуместным казалось единственное революционное нововведение «Временного Положения» — лишение эксплуататоров права голоса. По словам того же камчатского инструктора,

контингент лишенных избирательных прав среди туземцев-кочевников должен был, согласно общей инструкции о выборах, состоять главным образом из шаманов, но в силу того, что вопрос шаманства среди народностей Севера здесь еще недостаточно изучен, классификация шаманов от простого туземца, умеющего бить в бубен, довольно затруднительна; что шаманство среди туземцев является как культ с одновременным знахарским уклоном — факт бесспорный, но что шаманство как явление, служащее источником существования отдельных лиц, — вопрос, требующий детального изучения, — почему мне пришлось воздержаться в вопросе лишения избирательных прав указанной группы. Фактически это провести было и нельзя, так как в каждой юрте кочевника можно найти бубен или два как главную принадлежность культа, в который хозяин в свободное время бьет{735}.

Другие должностные лица настаивали на строгом исполнении приказов, некоторые по причине иного темперамента, другие — потому, что имели дело с такими народами, как эвенки или тофалары, чьи шаманы были похожи на профессионалов. Ответом на эти и другие формы бескомпромиссного наступления на традиционный образ жизни было молчание, побеги или сопротивление. Распоряжения о регистрации гражданского состояния игнорировались, шаманы отказывались сдавать свои регалии, а женщин не допускали на собрания{736}. Один только что назначенный управляющий государственной факторией решил положить конец традиционной и, с точки зрения горожанина, экономически невыгодной практике предоставления неограниченных долговременных ссуд. Клиенты-эскимосы связали его и сами распорядились товарами{737}. В другом месте авамские нганасаны объявили, что, если инструктор, угрожавший им железной коробкой, останется на своем посту, они больше не будут проводить собраний совета{738}.

Попытки ускорить прогресс при помощи судебных органов приводили к таким же результатам. Коренные жители Севера продолжали обращаться в русские суды (с недавних пор «народные»), когда они считали решения своих старшин несправедливыми или не имели возможности проследить за их исполнением; тем не менее они принимали помощь русских, только если она имела смысл с точки зрения обычного права. Так, когда один пурский ненец увез чужую жену, а мужу отдал только половину первоначального калыма (одного оленя вместо двух), тот официально предъявил иск обидчику. Русский суд постановил, что уплата калыма была незаконной, и велел истцу вернуть единственного оленя, который ему достался. Выйдя из помещения суда, мужчины согласились друг с другом, что решение было дурацким и что передача дела в суд была ошибкой{739}.