Проклятье Жеводана - Джек Гельб

У меня были смутные догадки, что горожане, доведенные голодом до отчаяния, теперь невольно причастились к зверским порокам и день ото дня теряли человеческий облик. Я видел в их глазах что-то похожее на опустошенные стеклянные шары, вложенные в глазницы уродливым чучелам, а любое чучело уродливо, с этим спорить глупо.

Эти пустоты вместо живых взглядов провожали меня во время моей короткой отлучки в Париж. Мне пришлось все же посетить этот ненавистный городишко, ибо мой волшебный алхимик соглашался на свидание лишь в своей лавке, которая укромно притаилась в грязном и зловонном переулке.

Разумеется, меня не ожидал никакой сказочный персонаж – волшебным алхимиком я его обозначил за незнанием имени этого торговца. Скорее всего, его звали Якоб, Ноа или что-то в этом духе. Он был бескомпромиссен в торговле – я это сразу понял и выложил ту цену, которую он назвал с самого начала.

Он поблагодарил меня, и в голосе зазвучал ближний восток. Я коротко кивнул и поспешил вернуться домой, ведь жизнь моих людей в госпитале Святого Стефана буквально висела на волоске.

Будучи истинным хозяином своего поместья, я не скупился на лекарства и еду, переплачивая втридорога. Когда я был мальчишкой, я был уверен, что призраки и мрачные тени отступают, когда отец находится в замке, признавая в нем истинного хозяина. Теперь я с доброй улыбкой вспоминал это наивное убеждение. После стольких лет это бремя, бремя настоящего хозяина поместья, легло на мои плечи, и едва ли я бы носил королевскую мантию с такой же гордостью.

Я видел Божье знамение в том, как славно сложилось у меня дело с этим госпиталем. Врачи, отобранные лично мной, проявили неожиданный для меня и, вероятно, для них самих героизм. Льстивые языки уверяли меня, будто бы я подавал благородный пример, берясь за врачевание собственноручно.

Мне наплевать, как это выглядело в глазах общественности, но я точно знал: сейчас лучшее время, чтобы насытить хоть на какое-то время мою врожденную страсть к человеческому телу, к его глубинным хтоническим таинствам.

Материала присылали настолько много, что мне физически было тяжело сдерживать собственный восторг. От такого разнообразия гнойников, язв, переломов, ожогов и ранений, не поддающихся никакому словесному описанию, я не мог и мечтать, и вот мое сокровенное желание угадывалось и представало предо мной.

Тела, живьем или уже падалью, прибывали и прибывали. Речь шла не только о солдатах – мирская жизнь тоже несет в себе немало угроз. И, разумеется, нельзя забывать о спящих проклятьях, которые просыпаются время от времени в наших телах, передаваясь от поколения к поколению.

Скрепя сердце, я объявил о том, что госпиталь Святого Стефана переполнен выше любой меры и его стены не в силах принять новых прихожан – в разговоре такие эпитеты производили должное впечатление.

Несмотря на все это красноречие, мои слова были больным ударом для многих и многих просителей, но я знал и с чистой душой заверял, что очень скоро место освободится.

По-прежнему никто не догадывался о моих питомцах, которые фривольно разгуливали под землей. К концу войны мои звери уже произвели пять поколений, и милый Слепыш породил целую династию.

Мой фаворит дал потомство, обладающее рядом отличительных черт, позволяющих говорить о какой-то зачаточной стадии целой породы. Притом, что я добился существенных и даже впечатляющих результатов на поприще разведения, мне удалось смирить их дикий нрав. Я отбирал для случек спокойных особей, которые гордо несли бы наследство славного предка.

Больше всего я боялся, что неведомая хворь, чуть не сгубившая Слепыша еще в детстве, вернется страшным родовым проклятьем, сразит его потомков. Но небеса пока что были милосердны к моим питомцам, которые не переставали меня удивлять.

* * *

Дело было под конец зимы. Это было чудовищное время. Неведомая хворь гуляла по городам и селам, скашивая честной народ. Работы было невпроворот, я боролся за каждую жизнь, что была вверена мне. Весь госпиталь и окрестности были охвачены неведомой чумой. Мы нашли исцеление и теперь примешивали лекарственный порошок, проявивший свои свойства, в еду и питье, подаваемое в госпитале.

Насилу я управлялся с людьми, вверенными мне, но я не имел никакого права забывать о зверях. Будучи так обременен врачеванием, я даже не стал глядеть, что именно я несу своим питомцам под покровом ночи, перекинув кожаный мешок через плечо.

Когда я спустился в подвал и ослабил шнурок, мешок приоткрылся с порывом удушливой трупной вони. Я с отвращением заглянул внутрь, и меня едва не стошнило от резкого запаха. Мне стало поистине совестно перед зверьми, которые уже сглатывали слюну, привыкшие к регулярной кормежке и пристрастившиеся уже к излюбленному лакомству.

Мои колебания не могли разрешиться так быстро. Возвращаться в основное здание, спускаться в морг, зажигать везде свет, чтобы найти более подходящее мясо, было слишком рискованным делом. Хоть у меня и были ключи от всех дверей, и я допускал, что весь персонал, изнуренный своей тяжкой службой, уже спит крепким сном на втором этаже основного корпуса, сомнения не оставляли меня.

Более подходящего куска попросту могло не быть в морге. Я держал в голове учет тел, и на моей памяти не было никакого подходящего случая. Тяжелый вздох сорвался с моих уст, и плечи смиренно опустились. Делать нечего, и я решил отдать на этот раз своему зверью гнилое мясо.

Каково же было мое удивление, когда гибриды буквально накинулись на эту падаль, как не набрасывались ни на какое другое свежее мясо! Оцепенев, я не мог отвести от них взгляда и, ударив себя по лбу, вспоминал о побережье Алжира, об их повадках падальщиков.

Я корил себя, что мне пришло это в голову так поздно, но с любопытством наблюдал, особенно за самым молодым поколением.

– Конечно же… – думал я и отныне носил питомцам лишь поддетую зловонным гниением падаль.

* * *

Март в этом году, как уже можно было понять, выдался скверным, и погода решила соответствовать настроению, царящему в умах и сердцах французов.

Промозглым утром я вышел на крыльцо, завершив утреннюю работу в подвале. Я взял с перил немного талого снега, который уже не был по-зимнему мягок и пушист. Сейчас я был лишен каких-то ребяческих восторгов, вроде порыва покидаться снежками или взгромоздить крепость – моя уже стояла взгроможденная и строго взирала на меня рядом прямоугольных темных окон.

Я продолжил умывать руки в снегу, смывая кровь, поглядывая на черные пятна проталин, как вдруг одно