Кайкки лоппи - Александр Бруссуев

— Едем мы и думаем: кто ж тот счастливец, что проведет десятую часть века в цивилизованных условиях американских тюрем? Даже одежду менять не надо — наши оранжевые комбезы такие же, как у них за решеткой.

Я думал — дед. Дед думал — я. Вова, старпом, думал — он. А мастер ничего не думал, он был спокойным как танк, за что его и уважали.

Приехали мы в этот поганый флоридский порт, как водится, ночью. Нас уже ждали два броневика с вооруженными не только фонариками людьми. Я очень удивился, что были они все белые, ну, или чуть-чуть желтые. Два узкоглазых парня непринужденно толкались в жаждущей действий толпе. Один броневик — человек пятнадцать, были как наши призывники в армию. Почти лысые с огромными кольтами на боку и наручниками на заднице. Другой — люди постарше с автоматами и касками. Пока мы швартовались, они все сообща копытами землю рыли — до того им хотелось нас порвать на части.

Не успели мы с дедом как следует вывести главный двигатель из эксплуатации, к нам уже ворвались человек десять, одними руками схватились за ручки своих наганов, другими указывая на выход. Пришлось идти в кают-компанию, где уже расположились все наши. Привели заспанного «зайца».

«Они не нарушали твоих прав?» — спросил один из костгардовцев, может быть, сам Попель.

«Нарушали», — сразу же по-испански сказал негр и заулыбался.

«Кто?» — зловеще спросил американец.

«Заяц» подумал, что этот добрый человек сейчас расстреляет из своего большого маузера всех сидящих перед ним белых людей, и стал радостно тыкать в каждого своим кривым пальцем. Мы все решили, что все, кранты, нет повода не доверять хорошему гаитянскому парню, стало быть, сейчас начнется серия пенальти. Дед как-то подобрался, застегнул до подбородка комбинезон и сказал, весь бледный:

«Можно ли в машинном отделении масляный насос выключить, а то вполне вероятно случиться утечка?»

Я-то думал, он сейчас с прощальной речью выступит, простится с нами по-флотски, а потом загрызет этого «зайца». А он о разливе масла беспокоится!

«Может быть, Попель» подумал-подумал и согласился: «Только пусть сходит кто-нибудь другой». Деду он уже заведомо не доверял.

Тут встал я и пошел на выход. Американец в свою рацию сказал кому-то на трапе, чтоб встречали меня и отвернулся. А я, дурья башка, не подумавши, что меня где-то ждут, а где-то — нет, начал спускаться в машинное отделение не по главному входу, а по аварийному. Так было ближе от кают-компании.

Вылез я у компрессоров и пошел, было, к насосу. Но тут из-за угла появился весь вспотевший (а что они хотели, в машине плюс сорок пять!) молодой толстый и румяный костгардовец. То ли он не слушал свою рацию, то ли не расслышал — дизель-генераторы воют, как камнедробилки.

Увидел он меня и заорал свое «фриз»! Это меня очень удивило. Ну а американский мент очень живенько вытащил свой пистолет и без всяких предисловий нажал на курок. Пуля пронеслась совсем рядом, я даже почувствовал, как колыхнулся воздух. Хотелось, конечно, удивляться и дальше, но моя решительность не подвела: я прыгнул обратно к аварийному выходу и взлетел в один прыжок наверх, то есть обратно. «Ну его нафик, этот насос», — думаю, — «пусть себе масло разольется целым Черным морем».

В это время внизу началась пальба. Все костгардовцы, промышляющие в машине, решили выпустить свою пулю. Все целились в одну сторону, на звук первого выстрела.

В итоге «может быть, Попель» так сунул негра-гаитянца в стенку, что тот прокусил себе в двух местах язык, а стрелки внизу прострелили паровую трубу китайского производства. Пар повалил с завыванием и сделал видимость нулевой.

Менты всех стран всегда стараются стрелять на упреждение: кабы чего не вышло. Им-то по барабану, в кого палить, лишь бы самим остаться в живых. Работа такая!

В тот момент я подумал, что дед выиграл. В смысле, что счастливец — я. Ждал, когда же приведут толстую тетку, которая объявит мне: «Не более десяти лет расстрела без права переписки». Но все как-то разрешилось само собой.

Мы устранили утечку пара, «зайца» опять посадили под судовой арест, нам разрешили спокойно работать, никаких тебе пенальти. Потом наш мастер уже сказал, что я, как невинно пострадавший, помог ускорить весь этот театр, под названием «поиск стовэвэя». Кстати, и «заяц-то» подсадным оказался. С нами он по-английски не говорил, только испанский! А с какими-то дядьками в штатском вовсю шептался, будучи наедине. Но наших урок не проведешь! У них слух — как у гидроакустиков!

Такая вот быль. Может, пивка? У меня холодное есть, — предложил Синий.

— И чего — ни объяснений, ни извинений? — пропустил мимо ушей позыв второго механика Джон.

— Мне их виноватость до одного места. А объясняться перед русскими — ниже их достоинства. Будто не знаешь, а, дед?

— Действительно, чего это я? — сказал Джон. — Еще десять лет назад в Финляндии меня, третьего механика, сняли с парохода по прибытию в Уусикаупунки для выяснения личности. Завезли в их ментовку, заставили полностью раздеться, забрали одежду и оставили одного. Вокруг народ какой-то деловито ходит, делает вид, что не обращает внимания на мой белоснежный зад. Потом возвращается тот, что меня забирал и говорит: «Свободен». Тут во мне все дерьмо мигом вскипело, я молча развернулся и пошел на выход. Одежду-то эти козлы мне не вернули! В марте здесь иногда и в шубе не жарко. Иду, лужи перепрыгиваю, чтоб об лед не порезаться голой пяткой. По дороге машины вилять начинают — шоферы голову выворачивают полюбоваться. Догоняют меня мои финские полицейские друзья, орут из открытого окна своего автомобиля, аж слюна летит по ветру и замерзает. Я им отвечаю, как в фильме у Рогожкина. Помнишь «Кукушку»? «Пшел ты», — говорю. Они беснуются, я иду, холода уже не чувствую, гражданские машины сигналят, приветствуют, наверно. Финны переговариваются по рации и как-то немного тушуются. Наши бы уже забили до смерти, а эти чего-то миндальничают. Подъезжает фургон, открывают дверь, показывают мою одежду, и манят внутрь чашкой горячего, аж пар над ней, кофе. Вообще-то замерзать в хлам я не очень собирался, залез внутрь, вытер пятки какой-то влажной салфеткой, оделся, неспеша и тщательно. Попил их дрянного кофе, но озноб бьет, как с крутого похмелья. Тот дядька, что помогал мне одеваться, заулыбался, как школьник, увидевший «любимого» учителя под Белазом, и куда-то в самое нутро машины своей залезает. Достает бутылку водки, причем нашей. Конфисковал где-то, не иначе, зажать пытался, но теперь одумался. Ловко вскрывает пробку, наливает мне в кружку из-под кофе и говорит: «Пшел ты!» Тоже, наверно, Рогожкина, Бычкова и Хапасало уважает! Выдул я залпом, а он мне сразу еще наливает. Ни закуси, ни занюха нету. «Русские после первой не закусывают», — сказал герой Бондарчука. Хотя, какой же я русский? Короче, водка кончилась, зато появился пароход. Выхожу, народ ко мне подбегает, принюхивается, особо принюхивается дед по фамилии Негрубиянов. Фургон разворачивается и собирается уезжать. Финн на прощание высовывается из окна, и мы одновременно кричим друг другу: «Пшел ты!» Потом машем кулаками и расходимся. Он ловить финских и не очень преступников, я — писать объяснительную. Народ мне завидовал! Знали бы, болезные, через что мне пришлось пройти!