Нет такого слова (сборник) - Денис Драгунский

Он вцепился пальцами в ее ладонь.

– Я все видела, – сказала она, отнимая руку. – Я вижу и слышу.

– Неправда! – крикнул он.

– Уже месяц, наверное, – сказала она.

– Зачем же ты скрывала? – его била дрожь.

– Сама не знаю, – сказала Марфа. – Мне очень жалко.

– Мне тоже, – сказал Николай Ильич. – Очень.

Они замолчали и стали думать, как быть дальше.

Сдача в шумном городе, на окраине

Танька хотела учиться в институте. В хорошем, в настоящем. Чтобы потом устроиться на настоящую работу.

Она была не такая уж отличница, чтобы сдать экзамены на все пятерки и поступить на бюджетное место. Поэтому ей была дорога на платное обучение. И у нее были деньги, представьте себе. На книжке лежали. Бабушкино наследство, потому что она за бабушкой все последние годы ухаживала.

А потом заболел брат. Тяжелая, почти неизлечимая болезнь. Лечение очень дорогое и почти бессмысленное. Танька сама слышала, как доктор говорит с матерью. Она без разговоров и вопросов сняла деньги с книжки, и принесла в больницу, и заплатила в кассу. Иначе этот институт ей поперек горла станет и вообще не будет в жизни счастья, потому что счастья за смерть родного брата не бывает.

Но получилось наоборот. Брат очень быстро выздоровел: диагноз оказался неправильный. То есть он бы выздоровел и без такого дорогого лечения. Слава богу, конечно. Но деньги не вернешь. Правда, сдача осталась, около двадцати тысяч рублей.

– Ничего, – сказала Танька. – Я на сдачу себе горный велосипед куплю.

– А сколько он стоит? – спросил отец.

– Тысяч пятнадцать, если хороший, – сказала Танька.

– А мать третью зиму без зимнего пальто, – сказал отец, грустно выпил рюмку и закусил помидором домашнего засола; разговор шел за обедом.

– А чего ты ей сам пальто не купишь? – спросила Танька. – Ты глава семьи.

– Я инвалид, – сказал отец, наливая еще. – Пенсия смех один.

Танька подумала: если инвалид, зачем водку пьешь и двоих детей нарожал?

Но вслух не сказала, конечно. Но горный велосипед купила. И ездила на нем к своему парню.

Этот парень у нее был давно, она ему доверяла.

А тут он вдруг сделал, что нельзя.

– Ты чего? – Она вскочила с кровати.

Он силой уложил ее обратно, прижался щекой и зашептал в ухо:

– Я хочу, чтоб у нас ребеночек был. Выходи за меня замуж.

Танька чмокнула его пару раз, чтоб не ссориться. Пошла в душ и долго мылась сильной струей. И шептала: бедным нельзя детей, бедным нельзя детей .

Вышла на улицу и увидела, что горного велосипеда нет. Только стальная петля с замком на асфальте валяется. Срезали, сволочи, специальными ножницами, наверное.

– Велосипед бедным тоже нельзя, – повторяла Танька, быстро шагая и размахивая замком, как кистенем. – Бедным вообще ничего нельзя .

Встречная женщина остановилась, а потом обошла Таньку стороной.

Эвольвента блаженны чистые сердцем

Мы все просто ахнули, когда она пришла к нам работать. Я тоже ахнул в числе прочих. Она была великолепна: умна, образованна, профессиональна. Она была красива: стройна, соразмерна, ухоженна. Она была отлично одета – стильно, модно, неброско. Она превосходно держалась: достойно, сдержанно, доброжелательно.

Да, именно. Сдержанно-доброжелательно, и не более того.

У меня никак не получалось с ней подружиться. Даже просто завести человеческий разговор. Как это бывает: начинаешь говорить о работе, потом беседа перетекает на общие вопросы, в смысле общеинтересные. Разговор как бы выходит из офиса на улицу, а там люди, машины, вывески разные. Кафе и рестораны в том числе. Отчего бы нам не выпить кофе?

Но нет! На вопросы она отвечала строго по существу. Нужны сырые данные? Пожалуйста, вот, вот и вот. Обзор? Через час я пришлю файл. Мое экспертное мнение? Следует ожидать значимого снижения интереса к данному сегменту информационного потока…

Тьфу! На все попытки соскользнуть с темы она замолкала и начинала легонько постукивать пальцами по столу. У нее были крупные худые руки, с отточенными ногтями, со старинными тусклыми перстнями. Она ждала, когда я закончу болтать. Она хотела говорить о деле. Я не сдавался. Я вытаскивал ее на философское осмысление процессов, идущих в информационном поле. Ого! Она давала мне сто очков вперед. Она рассуждала об интертексте и смерти автора , цитировала Фуко и делала правильное ударение в слове « дискурс» . Юлию Кристеву называла Жюли . А однажды сказала, что читательские экспектации в поле аттитюдов распределяются по эвольвенте. Я залез в словарь, узнать, что это такое. Но так и не понял, почему именно по эвольвенте, а не по эволюте, к примеру…

Но все-таки в ходе обсуждения разных дисперсий и дистрибуций я сумел пригласить ее в кафе. Наверное, она сочла меня достойным собеседником. Кафе было весьма приличным, малолюдным и изящным. Мы ели изысканные сладости. Мы пили коньяк, налитый на донышко огромных бокалов. Она почему-то молчала и много курила. Вдруг я услышал – седьмым чувством ощутил – легкий весенний хруст. И тонкий звон капели. Льдинка в ее душе разломилась и растаяла.

Я осторожно поднял глаза. Ее прекрасная рука лежала на столе. Я подвинул к ней свою руку. Полмиллиметра осталось. Электрическая дрожь грядущего прикосновения. Не в силах более томиться, я взял ее за руку. Она сплела свои пальцы с моими и, улыбаясь открыто и доверчиво, сказала:

–  Конкретно сидим!

Сонный ангел как-то в полночь, в час угрюмый

Выкатились на улицу и стали решать, куда теперь. Обычай был такой – обязательно чтоб в двух действиях, обязательно чтоб ехать догуливать .

Решили. Пошли к метро.

Он взял под руку малознакомую девочку, которая весь вечер сидела напротив. Предложил поехать к нему. Она посмотрела на него очень внимательно и отказалась. Он настаивал. Она закусила нижнюю губу и покачала головой. «Ты не поняла, мы же все вместе ко мне едем, понимаешь? Всей командой!» Ну, если со всеми, тогда ладно.

По дороге многие отвалились. Осталась одна парочка и трое парней, болтуны и кирюхи. Приехали, уселись на кухне. Квартира двухкомнатная. Выпили, потрепались, парочку он отправил спать в свою комнату, кирюх-болтунов оставил на кухне, дал им еще бутыль из отцовских запасов, а сам потащил девочку в родительскую комнату – родители, ясное дело, были в санатории. Запер дверь. Обнял ее, подтолкнул к постели. Она вырвалась, опять долго на него смотрела. Потом сама разделась. Очень красиво, на фоне окна, как в кино. Она чуть повыше его легла, он притянул ее к себе и поцеловал в грудь. Он нее пахло земляникой и теплым свежим молоком, он вдохнул еще раз, у него закружилась голова, и он заснул. А когда проснулся, то друзья-кирюхи собирались за пивом, а парочка уже прибрала на кухне и готовила завтрак. Но никто не помнил, когда она ушла. Как ее зовут, не помнили тоже.

Потом на него вдруг напала бессонница. Он лежал в той самой постели и глядел в квадрат окна. Рядом спала жена. За стеной – сын и его девушка. Сон никак не шел. Вдруг он вспомнил ее и позвал. Сказал шепотом, закрыв глаза: « Я даже не помню, как тебя зовут, но ты все равно приходи, пожалуйста ». А когда открыл глаза, увидел, как она раздевается на фоне окна. Он снова зажмурился, но она уже была рядом, он целовал ее и вдыхал ее утешающий запах, и тут же заснул, легко и сладко. Так было много раз: как только бессонница, он звал ее, и было нежно и хорошо.

Но однажды она разделась и села на комод. Взяла крем, стала мазать себе пятки. Ему показалось, что у нее кривоватые ноги, хоть и длинные.

– Не балуйся, – сказал он. – Иди сюда.

– Погоди, – сказала она. – Мне надоело так . Я хочу за тебя замуж. Ребенка хочу.

– Не выдумывай, – сказал он. – Мне сорок восемь, а тебе двадцать. Я женат. У меня сын старше тебя. Я скоро дедушкой буду. Соображаешь?

– Да, конечно, – сказала она и неслышно спрыгнула с комода.

Больше она не приходила. И он ее не звал. А зачем? Таблетку принял, и все дела.

Автора! Автора! что в имени тебе моем

В 1982 году Театр Моссовета заказал мне инсценировку сказки Анатоля Франса «Пчелка». Хороший, кстати, получился спектакль, красивый, романтичный, с отличными декорациями и костюмами, с балетом и музыкой. Он шел целых восемнадцать лет.

Вот. Перед самой сдачей прогоны шли почему-то в помещении Театра Вахтангова. В Театре Моссовета меня все знали, а там – нет, разумеется. Прихожу однажды туда. В зале почти пусто. В десятом ряду, перед проходом, оборудовано место для режиссера – столик, лампочка. Я сажусь рядом. Ко мне тут же подходит капельдинерша, серьезная немолодая дама, и говорит:

– Молодой человек, пересядьте. Здесь места для руководства.

Я говорю:

– А я, между прочим, автор. Имею право.

Она внимательно так на меня смотрит и говорит:

– Ну как вам не стыдно, молодой человек! Ведь автор – Анатоль Франс!

И правда, на афише было написано: «Анатоль Франс, “Пчелка”». А ниже – «Пьеса Д. Драгунского». Но кто читает, что там внизу написано!