Обретение крыльев - Сью Кидд

Я поселилась в мансардной комнате на третьем этаже. Перед этим несколько месяцев переписывалась с Израэлем и ругалась с матерью. Я надеялась уверить ее в том, что все это промысел Божий. Она была набожной женщиной. Поколебать ее представления о жизни могло лишь благочестие, но, когда я рассказала о Внутреннем Голосе, она пришла в ужас. Решила, что я встала на путь одержимых женщин-святых, которые позволяли бросать себя в кипящее масло и поджаривать на решетке. Когда я наконец призналась, что намерена жить под крышей мужчины, которому писала те скандальные неотправленные письма, у матери сдало здоровье, на нее посыпались разные хвори, начиная с лихорадки и кончая болью в груди. Она не притворялась, о чем говорило ее осунувшееся лицо в испарине, и я опасалась, что мое намерение может убить ее.

– Если в тебе осталась хоть капля благопристойности, ты не сбежишь из дома к вдовцу-квакеру! – кричала она во время нашей последней стычки.

Мы были в ее спальне, и я стояла спиной к окну, глядя на ее покрасневшее от гнева лицо.

– …Там живет также незамужняя сестра Израэля, – в десятый раз повторила я. – …Я просто сниму у них комнату. Буду помогать с детьми, заниматься с девочками… Все вполне пристойно. Считай меня гувернанткой.

– Гувернантка. – Она прижала ко лбу тыльную сторону ладони, словно отгораживаясь от чего-то. – Это убило бы твоего отца, будь он жив.

– …Не впутывай отца. Он хотел для меня счастья.

– Не могу – не стану тебя на это благословлять!

– …Значит, поеду без твоего благословения.

Я оцепенела от собственной смелости.

Мать откинулась в кресле, и я поняла, что сильно обидела ее. Она сердито уставилась на меня воспаленными глазами:

– И поезжай! Только держи при себе омерзительные россказни о голосах. Ты едешь на Север лечиться, понятно?

– …И каким же недугом я страдаю?

Повернувшись к окну, она сделала вид, что рассматривает кусок шафранового неба. Молчание затянулось, и я решила, что мне можно уйти.

– Кашель, – изрекла она. – Мы боимся, что у тебя чахотка.

Вот такой пакт я заключила. Мать согласится на мой отъезд и не выгонит меня из семьи, а я притворюсь, что моим легким угрожает чахотка.

За три месяца в Грин-Хилле я часто тосковала по дому и чувствовала себя не в своей тарелке. Я скучала по Нине, да и Подарочек не выходила из головы. К своему удивлению, я скучала по Чарльстону – разумеется, не по рабовладению или общественным кастам. Мне вспоминались блики света на воде гавани, просоленный морской воздух, райские птицы с оранжевыми головками в садах, летние ветра, хлопающие ставнями на верандах. Стоило закрыть глаза, и я слышала колокола церкви Святого Филипа и ощущала душный сладкий аромат бирючины, заполняющий город.

К счастью, дни здесь текли быстро. Они были заполнены заботами о восьми осиротевших детях от пяти до шестнадцати лет, а также домашними делами, с которыми я помогала сестре Израэля Кэтрин. Даже в самых своих суровых пресвитерианских убеждениях мне далеко до нее. Это была исполненная благих намерений женщина, отличающаяся неискоренимой чопорностью. Она плохо видела, и даже очки не позволяли ей вдеть нитку в иголку или отмерить муку. Не представляю, как они управлялись с делами до меня. Платья девочек были подшиты неровно, и в бисквит вместо сахара вполне могла попасть соль.

Каждую неделю мы ездили в город в молитвенный дом на Арч-стрит, поездки были долгими и утомительными. Я стала стажером-квакером, после того как подверглась допросу со стороны совета старейшин по поводу своих убеждений. Теперь приходилось ожидать их решения, проявляя себя с наилучшей стороны.

Каждый вечер, к огромному неудовольствию Кэтрин, мы с Израэлем спускались с холма к небольшому пруду – покормить уток. Украшенные радужными зелеными перьями и причудливыми черными хохолками, эти птицы словно бросали вызов квакерству. Кэтрин как-то сравнила их оперение с моими нарядами.

– Неужели все южные дамы склонны наряжаться напоказ? – спросила она.

«Если бы эта женщина только знала!» Самые пышные свои наряды я оставила дома. Подарила Нине несколько шелковых платьев, усыпанных всевозможными украшениями – от перьев до меха, роскошный головной убор из кружев, привезенную из-за границы модную шляпу, накидку из оборчатого тюля, брошь из лазурита, нитки жемчугов, веер, инкрустированный крошечными зеркальцами.

В какой-то момент мне пришлось бы перешить свой капор. И отказаться от всех любимых вещей, облачиться в серые платья и скромные капоры, став совсем непривлекательной. Кэтрин уже предложила мне в качестве «поощрения» несколько мышиных нарядов, как будто их вид мог вызвать что-то помимо отвращения. К счастью, ритуал отказа от украшательства должен был состояться лишь по окончании испытательного срока, и я не торопила события.

Прогуливаясь с Израэлем у пруда, мы бросали в воду хлебные крошки и смотрели, как утки спешат к ним. В зарослях рогоза в дальнем конце пруда лежала вверх днищем старая шлюпка, но мы не отваживались покататься на ней, сидели на сооруженной моим спутником скамье и беседовали о детях, политике, Боге и неизменно о вере квакеров. Израэль часто говорил о жене, скончавшейся полтора года назад. Его Ребекку можно было бы причислить к лику святых. Однажды, когда он заговорил о ней, его голос прервался, он взял меня за руку, и мы молча сидели в сгущающихся фиолетовых сумерках.

Как-то в сентябре, на исходе лета, я забылась сном на кровати у себя в комнате и вдруг сквозь сон услышала детский плач и сразу очнулась от дремоты. Окно было открыто, и какое-то время я не различала ничего, кроме стрекотания сверчков. Потом снова послышалось хныканье.

Открыв скрипучую дверь, я увидела Бекки, шестилетнюю дочь Израэля, в огромной белой ночной рубашке. Она громко плакала и терла глаза. Девочке досталось не только имя матери, но и ее тонкие соломенно-желтые волосы. И все же ребенок чем-то напоминал мне меня саму. Светлые, едва заметные брови и ресницы придавали ей тот же бесцветный вид, что и у меня. Более того, она нечетко произносила и проглатывала слова, за что ее немилосердно дразнили братья и сестра. Услышав, как брат называет ее «мямля», я сделала ему внушение. С тех пор он избегал меня, а вот Бекки ходила за мной, как ручной медвежонок.

Девочка бросилась ко мне на шею.

– Боже правый, что случилось?

– Мне приснилась мамочка. Она была в ящике под землей.

– О, милая моя, нет. Твоя мамочка сейчас с Богом и ангелами.

– Но я видела ее в ящике. Видела. – Она оросила слезами мое платье.

Я обняла ее и, когда рыдания прекратились, сказала:

– Ладно… Я отведу тебя в твою комнату.

Отстранившись, она юркнула в мою кровать и натянула одеяло до подбородка:

– Хочу спать у тебя.

Я легла под одеяло, и, когда девочка придвинулась ко мне, уткнувшись в плечо, на меня снизошел невыразимый покой. Ее волосы пахли листьями майорана, которые Кэтрин зашивала в подушки. Когда ее ручонка легла ко мне на грудь, я заметила в сжатом кулачке цепочку.

– …Что у тебя в руке?

– Я сплю с ним, – ответила Бекки. – Но тогда мне снится мама.

Она разжала пальцы, и я увидела круглый золотой медальон. На передней стороне был выгравирован букетик нарциссов с бантиком, а ниже имя Ребекка.

– Это мое имя, – сказала она.

– И медальон тоже твой?

– Да. – Девочка вновь зажала медальон в кулаке.

Я ни разу не видела украшений на Кэтрин или старшей сестре Бекки, а вот в Чарльстоне медальон на шее маленькой девочки был столь же привычен, как заколка для волос.

– Мне он больше не нужен, – сказала она. – Хочу, чтобы ты его носила.

– …Я? О, Бекки, я не могу носить твой медальон.

– Почему? – Она приподнялась, и ее глаза снова затуманились.

– Потому что… он твой, на нем твое имя, а не мое.

– Но ты могла бы поносить его сейчас. Немножко. – Она бросила на меня умоляющий взгляд, и я взяла медальон.

– …Я сохраню его для тебя.

– Наденешь?

– …Один раз, если это доставит тебе удовольствие. Но только один.

Постепенно она задышала ровнее, и я услышала, как она бормочет:

– Мама.

Всю неделю Бекки бросала красноречивые взгляды на воротник моего платья. Я надеялась, что она забудет эпизод с медальоном, но почему-то ей очень хотелось, чтобы я носила его. И, не увидев медальона, она сразу огорченно поникала.

Было ли глупо с моей стороны так осторожничать? Внутри медальона лежал локон волос – Бекки, как я полагала, но такого неуловимого оттенка, что должен был напоминать о ее матери. Если созерцание цепочки на моей шее доставляло девочке короткую радость, почему бы не порадовать ее?

Обычно я надевала цепочку с медальоном по четвергам, на урок с девочками. Мальчики каждое утро встречались в классной комнате с гувернером, приезжавшим из города, а я занималась с девочками по вечерам. Израэль соорудил ряд парт, прикрепленных к стене, и длинную скамью. Кроме того, в классе была грифельная доска, полки для книг и учительский стол, пахнущий кедром. В то утро я надела платье изумрудного цвета, которое носила редко, поскольку его цвет сильно напоминал утиные перья. Вырез горловины доходил до ключиц, и в ямке между ними приютился золотой медальон.