Театр Шаббата - Филип Рот

Она сидела на краешке стула на одной из фотографий, лежала на ковре на другой, занималась любовью на подоконнике на третьей… он просто чуял обеззараживающий запах лизола. Но как он хорошо знал по их с Дренкой встречам в «Ку-ку», грязный мотель — это очень возбуждает. Это как взять, например, у любовника деньги, как будто он клиент.

Он помог Росе подняться с пола и отдал ей конверт с фотографиями, чтобы она положила его обратно в ящик. Деньги он аккуратно пересчитал — десять пачек — чтобы продемонстрировать ей, что не спрятал ни одной в рукав. Потом взял с кровати кучу ночных сорочек, подержал их в руках с минуту и, к своему удивлению, не найдя в этом ощущении достаточного основания для продолжения жизни, знаками показал Росе, что следует сложить их, сунуть в ящик поверх конвертов и ящик задвинуть.

Ну вот. Вот и все. «Terminado»[38], — как коротко говорили шлюхи, выталкивая тебя прочь через какую-то долю секунды после того, как ты кончал.

Теперь он оглядел комнату целиком. Все так невинно. Тот самый лоск, которым он всегда пренебрегал. Да, неудачник во всем. Несколько сказочных лет, а все остальное — один сплошной проигрыш. Он был готов удавиться. На корабле своими ловкими руками он вязал узлы как настоящий ас. В этой комнате или в комнате Деборы? Он высматривал, на чем бы ему удавиться.

Толстый серовато-голубой шерстяной ковер. Приглушенные, в бледную клетку, обои. Потолок в шестнадцать футов высотой. Раскрашенный гипс. Симпатичный сосновый письменный стол. Строгий старинный гардероб. Мягкое кресло с клетчатой, более темной, чем обои, обивкой — тоном темнее, чем серая обивка изголовья огромной кровати. Оттоманка. Вышитые подушки. Свежесрезанные цветы в хрустальных вазах. На стене огромное зеркало в крашеной под мрамор сосновой раме. Вентилятор на потолке, с пятью лопастями, на длинном стержне, над изножьем кровати. Вот оно. Встань на кровать и привяжи веревку к моторчику… Сначала увидят его отражение в зеркале, а фоном для его качающегося трупа станет 71-я улица на Манхэттене. Прямо картина Эль Греко. Фигура истязаемого на заднем плане, и в верхнем правом углу душа отлетает к Христу. Роса меня и приберет.

Он поднес руки к глазам. Уродливые узлы, безымянными пальцами и мизинцами он вообще едва мог шевелить, тем более сегодня утром, а большие пальцы давным-давно стали как лопаты. Можно себе представить, какое впечатление производит все это на простодушную Росу. У него руки человека, над которым тяготеет какое-то проклятье. Возможно, она права — никто по-настоящему не знает, откуда берется артрит.

— Dolorido?[39] — сочувственно спросила она, внимательно разглядывая каждый деформированный палец.

— Да, очень даже dolorido. Repugnante[40].

— No, señor, no, no[41]. — И все же она продолжала разглядывать его, как диковинное животное в цирке.

— Usted es muy simpatica[42], — сказал он ей.

Он почему-то вспомнил, что они с Роном трахали Ивонн и беременную во втором по счету борделе, в который зашли в тот первый вечер в Гаване. Как только они оказались на берегу, с ними случилось то, что всегда случается с новичками в подобных местах. Сутенеры и сводники уже поджидали их, чтобы отвести в те публичные дома, в которые им было выгодно. Возможно, они и выбрали этих двоих, потому что они были еще молодые и зеленые. Другие-то моряки их отшивали. Их с Роном привели в грязное, гнилое заведенье с немытыми кафельными стенами и кафельным полом. Мебели почти не было. Вышли несколько толстых старых женщин. Вот кого напомнила ему Роса — проституток из той дыры. Каким нужно было обладать присутствием духа, чтобы, всего два месяца как из школы в Осбери, сказать: «Нет, нет, спасибо». Но я сказал. Я сказал по-английски: «Молодые цыпочки. Молодые цыпочки». Так что парню пришлось отвести их в другое место, где они и нашли Ивонн де Карло и ту беременную, молодых женщин, которые по кубинским меркам считались хорошенькими. Кончил? Убирайся!

— Vámonos[43], — сказал он, и Роса послушно последовала за ним по коридору в спальню Деборы. Комната и вправду выглядела так, как будто в ней похозяйничали воры. Он бы не удивился, обнаружив теплую кучу дерьма на письменном столе. Разнузданность представшей взгляду картины поразила даже самого виновника.

На кровати Деборы.

Он сел на край кровати, а Роса попятилась к выпотрошенному шкафу.

— Я никому не скажу, Роса, никому.

— No?

— Absolutamente no. Prometo[44]. — Жестом, причинившим ему такую физическую боль, что даже затошнило, он дал ей понять, что все останется между ними двоими. — Nostra segreto[45].

— Secreto[46], — поправила она.

— Si. Secreto.

— Me promete?[47]

— Si.

Он вытащил из бумажника одну из пятидесятидолларовых бумажек Нормана и сделал Росе знак подойти и взять ее.

— No, — сказала Роса.

— Я не скажу. И ты не скажешь. Я не скажу, что ты показала мне деньги сеньоры, деньги доктора, а ты не скажешь, что показала мне ее фотографии. Картинки. Comprende?[48]Мы всё забыли. Как по-испански «забыть»? Забыть. Он попытался показать, как что-то вылетает у него из головы. Э-э… О! Вольтарен. Volare![49] Виа Венето! Девчонки с виа Венето, душистые, как персики с рынка Трастевере, полдюжины за десять центов.

— Olvidar?[50]

— Olvidar! Olvidar todos![51]

Она подошла и, к его радости, взяла деньги. Он сжал ее руку своими изуродованными пальцами, а другой рукой достал вторую пятидесятидолларовую бумажку.

— No, no, señor.

— Donacion[52], — смиренно сказал он, удерживая ее руку.

Да, да, он прекрасно помнил это самое donacion. В «Романтическом рейсе», наведываясь вновь в бордель, где ты уже бывал, принято было покупать нейлоновые чулки понравившейся тебе девушке. Ребята говорили: «Она тебе нравится? Сделай ей donation. Купи ей что-нибудь и, когда снова придешь, подари. Неважно, запомнила она тебя или нет. Все равно чулкам обрадуется». Как звали этих девочек? В каком-нибудь из десятков и десятков борделей, где они побывали, наверняка была хоть одна по имени Роса.

— Роса, — тихо пробормотал он, стараясь придвинуть ее к себе поближе, чтобы она оказалась между его ног, — para usted de parte mia[53].

— No, gracias[54].

— Por favor[55].

— No.

— De mi para ti[56].

Быстрый взгляд — весь сплошная чернота, но это был сигнал, что путь свободен — ты победил, я сдаюсь, давай скорее, и покончим с этим. На кровати Деборы.

— Вот, возьми, — сказал он. Ему наконец удалось втиснуть нижнюю часть ее туловища между своих широко расставленных ног. Он берется за меч. Смотрит в глаза быку. El momento de verdad[57].

Роса молча послушалась.

Подкрепи свои слова третьей бумажкой, или соглашение уже достигнуто? Cuanto dinero? Para que cosa?[58] Снова туда, снова быть семнадцатилетним в Гаване, затрахать там всех подряд! Vente у по te pavonees! 1946 год. Кончай и не выпендривайся тут!

— Посмотри, — печально сказал он ей. — Комната. Хаос.

Она повернула голову: «Si. Caos»[59]. Она глубоко вздохнула.

Смирение? Отвращение? Если бы он отслюнил ей третью пятидесятидолларовую бумажку, опустилась бы она на колени так же легко, как опускается на молитву? Вот бы она молилась и одновременно сосала у него! Нередко случается в латиноамериканских странах.

— Это я устроил этот хаос, — сказал ей Шаббат, и когда он провел своим похожим на лопату большим пальцем по ее щекам в оспинах, она не возражала. — Да, я. Зачем? Я кое-что потерял. Я никак не мог найти кое-что. Comprende?

— Comprendo.

— Я потерял свой вставной глаз. Ojo artificial[60]. Вот этот, — он притянул ее ближе и показал на свой правый глаз. Теперь он почувствовал ее запах, сначала подмышек, потом всего остального. Что-то знакомое. Это тебе не лаванда. Баиа! — Это ведь не настоящий глаз. Это стеклянный.

— Vidrio?[61]

— Si! Si! Este ojo, ojo de vidrio[62]. Стеклянный глаз.

— Стекляниглас, — повторила она.

— Стекляниглас. Вот именно. Я его потерял. Вынул вчера перед сном, как обычно. Но так как я не у себя дома, a mi casa, я не положил его на обычное место. Ты меня понимаешь? Я здесь гость. Амиго Нормана Коэна. Aqui para el funeral de senor Gelman[63].

— No!

— Si.

— El senor Gelman está muerto?[64]

— Боюсь, что да.

— O-o-x!

— Да, да, конечно. Но именно поэтому я здесь оказался. Если бы он не умер, мы никогда бы с тобой не встретились. Ну так вот, я вынул свой стекляниглас перед сном, а когда проснулся, не смог вспомнить, куда положил его. Мне нужно было собираться на похороны. Но не могу же я идти на похороны без глаза? Ты меня понимаешь? Я старался найти его и перерыл все ящики, залез в письменный стол, в шкаф, — он лихорадочно тыкал пальцем во все предметы в комнате, она кивала и кивала, и ее рот больше не был сурово сжат, а наоборот, невинно распахнут. — Искал этот чертов глаз! Куда он делся? Везде искал, с ума сходил. Loco! Demente![65]