Петербургская повесть - Марианна Басина

Будет и Хлестаков — помещичий сынок, отправленный в столицу послужить и ставший этакой столичной штучкой. Ведь именно здесь, в Петербурге, в затхлых департаментах, в мишурном блеске Невского проспекта, плодятся подобные ничтожества с легкостью в мыслях необыкновенной. И уж он-то, Хлестаков, порасскажет про Петербург…

Гоголь написал комедию «духом», меньше чем за два месяца. Восемнадцатого января 1836 года он читал ее в первый раз на вечере у Жуковского. Потом еще и еще. «Читает мастерски и возбуждает в аудитории непрерывные взрывы смеха», — рассказывал Вяземский.

Зная трусость цензуры, Гоголь понимал, что обычным путем «Ревизору» на сцену не попасть. Помогли опять друзья — Жуковский, князь Вяземский, граф Виельгорский. О комедии было доложено царю. «Государь читал пиесу в рукописи», — сообщал в Москву Вяземский. «Если бы не высокое заступничество государя, — писал Гоголь Щепкину, — пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее».

«РАЗВЕ ЭТО КОМЕДИЯ?»

Что побудило доброжелателей Гоголя представить «Ревизора» царю и надеяться на успех? Они брали в расчет и характер Николая, и благоприятность момента.

Про Николая рассказывали, что однажды, когда царь гулял, бросился ему в ноги какой-то человек и просил правосудия. Богатый помещик взял у просителя взаймы восемь тысяч рублей — все его достояние — и не хочет отдавать. Управы не найти, а он, проситель, в крайности.

— Есть у тебя нужные документы? — осведомился царь.

— Есть, ваше величество, вексель.

Царь удостоверился, что вексель исправен.

— Ступай к маклеру и пусть перепишет вексель на имя Николая Павловича Романова.

Обрадованный проситель побежал к маклеру, но тот принял его за сумасшедшего и отправил к петербургскому генерал-губернатору. А у того уже имелось распоряжение царя выдать заимодавцу всю сумму с процентами. Что и было исполнено. Полученный вексель царь опротестовал, взыскал с должника что следует, да еще сделал ему внушение. А властям — строгий выговор, чтобы блюли интересы подданных, как самого государя.

История эта тотчас же разнеслась по всему Петербургу, на что Николай и рассчитывал. Время от времени он любил показать себя с лучшей стороны и старался поразить воображение подданных своей неутомимостью, простотой своей жизни (спал на солдатской койке под солдатским одеялом) и особенно тем, что он враг злоупотреблений.

А злоупотребления в России были чудовищные. Ничего не делалось без взятки. Дошло до того, что сам министр юстиции давал чиновникам взятки, когда у него были тяжбы. В отчете за 1835 год, представленном царю Третьим отделением, указывалось, что среди высшего общества, дворян, купцов возросло недовольство на произвол чиновников, судейских, полиции. Даже эти роптали. Крапивное семя зарвалось. Полезно дать ему острастку. И пусть это будет с соизволения царя.

Друзья поздравляли Гоголя — «Ревизор» разрешен! Гоголь понес пьесу в Александринский театр.

Новый каменный Александринский театр, возведенный архитектором Росси близ Невского проспекта, был торжественно открыт в августе 1832 года и с тех пор счастливо соперничал со старым Большим театром. Он привлекал публику своим местоположением, красотой отделки и удобствами. Места за креслами — партер — здесь были не стоячие, а сидячие.

Инспектор русской труппы, Храповицкий, некогда столь нелестно отозвавшийся о сценических дарованиях Гоголя, на сей раз был куда как любезен. Расписали роли: городничий — Сосницкий, Анна Андреевна — Сосницкая, Мария Антоновна — Асенкова, Хлестаков — Дюр, Осип — Афанасьев… Попросили Гоголя прочесть «Ревизора».

Собрались не в театре, а на квартире у Сосницкого, жившего на Крюковом канале против церкви Николы Морского. Умный, талантливый Сосницкий был в восторге от «Ревизора» и рассказывал товарищам, что пьеса Гоголя — чудо.

И вот чтение началось. Актеры слушали, и их лица вытягивались. «Что же это такое? — шептали они друг другу. — Разве это комедия? Читает-то он хорошо, но что же это за язык? Лакей так-таки и говорит лакейским языком, а слесарша Пошлепкина — как есть простая баба, взятая с Сенной площади. Чем же тут наш Сосницкий-то восхищается? Что тут хорошего находят Жуковский и Пушкин?»

От Гоголя не ускользнуло недоумение слушателей. Он не удивился. Другого не ждал. И чему было удивляться, когда слушавшие его актеры привыкли к затверженным амплуа в водевилях, мелодрамах, надутых трагедиях, а тут сама жизнь…

Гоголь хорошо знал репертуар столичных театров.

Бесчисленные водевили, переделанные с французского и собственного изготовления, буквально заполонили петербургскую сцену. Гоголь сравнил их с бородатым русским купцом, привыкшим к тяжелым сапогам и вдруг вздумавшим натянуть на одну ногу узенький башмачок и ажурный чулок, а другую оставить в сапоге и в таком виде пуститься отплясывать французскую кадриль.

Шел, например, в Александрийском театре водевиль под названием «Жених-лунатик»: отставной поручик, вдовец Заржавин хочет жениться на дочке помещицы Ласточкиной — Наденьке. В Наденьку влюблен уланский корнет Волин. Узнав, что Ласточкина смертельно боится лунатиков, он обманом заставляет ее принять Заржавина за лунатика. Ласточкина отказывает Заржавину и выдает дочь за ловкого корнета. В заключение водевиля горничная Лиза поет куплеты:

Чтоб рецензенту заключеньеОб этой пьесе написать,Наш автор собственное мненьеЖелает публике подать.Он сознается — и без споруВсе подтвердят слова его:Сей водевиль собранье вздору,И больше, право, ничего!

Другие водевили недалеко ушли от этого. «Секретарь в сундуке, или Ошибся в расчетах», «Прежде скончались, потом повенчались», «Дядюшка на трех ногах»… И так далее в таком же духе.

«Посмотрите, какое странное чудовище под видом мелодрамы забралось между нас! — писал Гоголь о мелодрамах. — Где же жизнь наша? где мы со всеми современными страстями и странностями? Хотя бы какое-нибудь отражение ее видели мы в нашей мелодраме! Но лжет самым бессовестным образом наша мелодрама… Странное сделалось сюжетом нынешней драмы. Все дело в том, чтобы рассказать какое-нибудь происшествие, непременно новое, непременно странное, дотоле неслыханное и невиданное: убийство, пожары, самые дикие страсти, которых нет и в помине в теперешних обществах!.. Палачи, яды — эффект, вечный эффект, и ни одно лицо не возбуждает никакого участия!.. Я воображаю, в каком странном недоумении будет потомок наш, вздумающий искать нашего общества в наших мелодрамах».