Немецкая русофобия и её причины. Философия, история, политология - Штефан Боллингер

победу консерватора Аденауэра на выборах в западной оккупационной зоне. Когда в 1949 году в своей инаугурационной речи перед правительством Аденауэр, с одной стороны, подчеркнул желание «жить в мире с Советской Россией», а с другой – потребовал, «чтобы и Советская Россия, и Польша оставили нам наше право и позволили нашим соотечественникам в Восточной зоне и в подконтрольной им части Берлина жить в условиях свободы, той жизнью, которая соответствует немецким традициям, воспитанию, убеждениям»[189], это звучало более чем в немецком духе. В то же время он не позволил усомниться в том, что молодая Федеративная Республика Германия приняла решение в пользу определённого политического устройства (как известно, Аденауэр был избран большинством в один голос, который он отдал за себя сам).

Он не произнёс сло́ва «социализм», но конкретизировал то, о чём прежде говорил в общих чертах: «Политика Экономического совета во Франкфурте-на-Майне, вопрос выбора между “социально-ориентированной рыночной экономикой” и “плановой экономикой” настолько сильно влияли на наш режим, что было невозможно отказаться от программы, предложенной большинством членов экономического совета. Вопрос выбора между “плановой экономикой” и “социально-ориентированной рыночной экономикой” играл во время избирательной кампании первостепенную роль. Убедительное большинство немецкого народа выступило против “плановой экономики” […] (Возмущение со стороны левых) Коалиция между партиями, которые отвергли плановую экономику, и теми, что её одобрили, фактически противоречила бы волеизъявлению большинства избирателей»[190].

Таким образом, государственное образование на востоке, безусловно, было помехой, поскольку «возникло лишь по приказу правительства Советской России и при участии небольшой группы преданных ему немцев»[191]. Размышлять о том, почему эти «преданные Москве немцы» обрели возможность утвердиться у власти, разумеется, не входило в задачу Аденауэра и Бонна. Но утверждения восточного порядка недемократическим путём было достаточно, чтобы Бонн обрёл уверенность в том, что этот выбор противоречит волеизъявлению восточных немцев. Забыты были выборы в 1946 году[192], которые хотя и не были триумфальными для СЕПГ, но придали ей необходимый политический вес и привели к созданию в рамках общественной организации «Национальный фронт ГДР» Немецкого народного совета. Впрочем, и он далеко не во всём обладал свободой действий.

В период холодной войны, официальное начало которой пришлось на 1946 год, антисоветская и антигэдээровская позиция обеспечивала определённое место в западном сообществе, о создании которого ещё в 1947 году мечтал президент США Гарри С. Трумэн. Это сообщество основывалось на единых ценностях и предполагало не только индивидуальные свободы, но свободу капитала: «Есть одна вещь, которую американцы ставят даже превыше мира. Это свобода. Свобода вероисповедания, свобода слова, свобода предпринимательской деятельности. Есть причина тому, что две первые из перечисленных свобод родственны третьей. Исторически свобода вероисповедания и свобода слова чаще всего была в тех обществах, которые в значительной мере предоставляли частным предприятиям свободу. Свобода процветала там, где власть была раздроблена. И свобода ослабевала там, где власть была слишком централизованной. Поэтому наше почитание свободы предпринимательской деятельности в Соединённых Штатах имеет более глубокие корни, чем стремление защищать прибыль, извлечённую из собственности. Почитание свободы предпринимательской деятельности – важная составляющая нашего американского менталитета»[193].

То, что Бонн определился со своей позицией, было вполне логично: если уж ему на тот момент, в связи с присутствием советских дивизий на Эльбе, пришлось отказаться от идеи единого немецкого государства по своему образцу, то он оставил этот вопрос открытым на будущее. Приведём ещё одно высказывание Аденауэра, прозвучавшее вскоре после основания западногерманского государства: «Федеративная Республика Германия чувствует свою ответственность в том числе и перед 18 миллионами немцев, которые проживают в советской оккупационной зоне. (Одобрительное оживление справа, в центре и со стороны СДПГ). Она уверяет их в своей верности и заботе. […] Федеративная Республика Германия одна уполномочена представлять интересы всего немецкого народа. (Очень хорошо! Депутат Реннер [КПГ – Шт. Б.]: “Я думаю, верховные комиссары!”) Она не признаёт заявлений советской зоны как обязательных к выполнению немецким народом. (Одобрительное оживление справа, в центре и со стороны СДПГ). Это, в частности, касается заявлений, сделанных советской зоной по поводу линии Одер – Нейсе. (Бурные аплодисменты справа, в центре и со стороны СДПГ)»[194].

С самого начала история двух германских государств как форпостов двух сверхдержав оказалась неразрывно связана с противостоянием систем, законными порождениями которых они явились. Но, кроме этого, они – наряду с Кореей, Китаем, Вьетнамом – представляют собой уникальный пример того, как в различных частях страны классовая конфронтация, существовавшая при капитализме, продолжилась на уровне двух организованных государств. В разумном понимании К. Маркса история человечества всегда была историей классовой борьбы. «Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов», – писали К. Маркс и Ф. Энгельс[195]. И действительно, мировая история после 1776 или с 1789 года – если не считать предыстории нидерландской и английской революций – ранее уже знавала триумф угнетаемого, терпящего придирки, хотя и обеспеченного класса. Посредством классовых компромиссов и силы буржуазия завладела обществами и государствами. Но лишь с появлением пролетариата к власти устремился класс, который был способен действовать на национальном и международном уровнях как порождённый самой буржуазией могильщик капиталистического общества. Свои силы пролетариат черпал в численности сторонников и их организованности, в потенциальном интернационализме и идее социального равенства. Общие политические организации, лозунги и цели казались возможными и – при всех различиях, существовавших в методах осуществления политических перемен в обществе реформистами и революционерами, – в первой половине XX века были реальностью.

Как бы там ни было, это государственное противостояние – подобно событиям 1871 года в Париже и 1917 года в России – было попыткой, частично удачной, вырваться из оков капитализма. Для Германии это означало затянувшееся более чем на четыре с половиной десятилетия продолжение столетней ожесточённой конфронтации капитала и труда, буржуазии и рабочего класса. На сорокалетнее сосуществование двух германских государств заметный отпечаток наложило взаимодействие и противостояние «враждебно настроенных братьев» времён холодной войны[196], претензия ФРГ на единоличное представительство интересов всех немцев и дискуссия об объединении Германии. Из-за диаметрально противоположных подходов к вопросу, существовавших в этих государствах, все споры по окончании конфронтации блоков решились не в пользу подчинившейся стороны.

Это хорошо понимали просоциалистические силы в период глубокого кризиса 1980-х годов. В то время как члены общественных движений и реформаторы СЕПГ спорили о «третьих путях»[197], ясно сознавая как слабые стороны реального социализма, так и недостатки западной