Половецкие пляски - Дарья Симонова

И когда он накивался под завязку надоедливому говоруну и услышал ход конем — вопрос о Филиппе, приготовленный напоследок, — он ничуть не смутился и не выдернул резко руку из тугого джинсового кармана, чтобы погладить свой затылок, как он делал, если злился или его заставали врасплох. «Филипп, бедняга, все еще ревнует, застарелая хворь. Ты должен его простить за те слова, я уже простил, я знаю его беду, — отец говорил быстро, с непонятным напором, будто Глеб пришел, как суровый обвинитель униженного и страждущего. — Фил записал в свое время меня в злодеи, мол, Аню бросил, на Лене женился, но и ей нервы трепал. Филипп славный человечек, но всегда маленький и лишний, и даже это бог с ним! Мы все отчасти маленькие и лишние, но Филипп еще и тяготился этим… Похоже, по глупости он подозревал, что Карина — моя дочь, и выказывал по этому поводу благородное негодование. В общем, иногда он сучил лапками по поводу несправедливости. Но Аня его быстро укатала, он, похоже, ощутил некую солидарность со мной, вдруг начал набиваться в друзья. Я ж добрый на самом деле, ко мне люди тянутся, — хохотнул отец, — но дружбы у нас не получилось. Не в том дело, что у него три класса и коридор, я не разборчив по части образований, я не сноб. Но Фил… что-то в нем отталкивало, может, эта истеричность собачья, как у болонок — растявкаться, потом подлизаться и в пылу благодарности за кусочек сахара отхватить палец. Я пробовал с ним быть честным, чего я, кстати, никогда не умел с близкими: ведь всегда хочется успокоить, смягчить удар, святая ложь — лжеспаситель человечества! А Филу я говорил то, что думаю, если это возможно. Он обижался, принимался обрабатывать маму насчет развода со мной. А потом опять все сначала. У них с Анютой была общая черта: они думали, что я вхож в бог весть какую элиту, и рвались туда, как волки в овчарню. Идиотский миф. Я просто шапочно был знаком кое с кем, но это ведь еще не повод… А впрочем, тут еще и гадючье свойство человеческой натуры: чем настойчивей просьба, тем менее ты настроен ее удовлетворять. Кошки-мышки, дружочек, все мы играем в догонялки и убегалки… Так что Ане мы ничего дурного не сделали, она сама запуталась и нечаянно погибла. Божий промысел, не больше. Никто не желал ей этого, упаси господь. Меня лично можно упрекнуть лишь в том, что я много не горевал о ней. Не горевалось. У меня вообще тяжело со скорбью. Я не умею страдать, произносить поминальные речи, плакать не умею. У меня такие друзья уходили — любимые друзья! — а я стоял, смотрел на гроб и вспоминал, как мы с ним, к примеру, в юности кошке карандаш вставляли, чтобы разрядилась во время мартовского сезона. И какая тут смерть?! Я не давал себе о ней думать, я смотрел на фотографию и вспоминал, и покойник был со мной, живехонький и шустрый. Жалко мне было, конечно, Аньку. Молодая, красивая, ребенок годовалый… Она в тот день будто приготовилась, все белое надела, чего с ней сроду не бывало, платье, туфли, а тут еще какой-то скандал случился, мы все почему-то в бабкином доме собрались. Но злая она была все-таки, как ни глупы такие определения! Почему о покойниках плохо не говорят, никогда этого не понимал, покойники тоже люди…»

Отец распалился, достал початую бутылку «Дербента», вдруг театрально устав от своего словоблудия, которое его завело неизвестно куда, и сей поворот не укладывался никоим образом в его обычные планы. Слишком разбежавшись, он еле затормозил перед той зыбкой гранью, за которой начинается четкое разделение на истину и брехню, за которой ему, как и всякому живому человеку, становилось неумолимо неуютно и откуда он часто срочно ретировался на свою обычную планиду красочной байки, где правда и вымысел неразрывны.

С тем Глеб и удалился восвояси в ночь, хотя отец уговаривал его остаться, посидеть, набрать полное лукошко сплетен, от историй про дебош силового министра вплоть до лихого жития местной консьержки Павла Игнатьевича, но хотелось размяться, расправиться, идти по разыгравшемуся снегу, скрипящему под ногами, как новенькая подарочная обертка.

Странная отцовская обитель: фисташковая кухня, комната в гамме классического шерстяного пледа, золотой язычок авторучки, модные нераспакованные галстуки, псевдобамбуковые занавески вместо дверей и прочее — магия нестарого мужчины неизвестных занятий (так, наверное, для барышень). Хотя соседи жарят минтай и змейка запаха мечется в воздухе, делая местный антураж трогательно неуместным…

6

«Неплохо! — резюмировал Глеб на следующее утро. — Аня действует как пароль: языки развязываются, мир выворачивается наизнанку, и карты падают «рубашками» вниз…» А что еще делать в это глухое время — только греться у камина и внимать длинным историям. Можно и не у камина.

Мать ни о чем не спрашивала, ни во что не лезла, вела себя смирно, как ее приучили в разное время разные домочадцы. Она тихо радовалась, что сын денька на два дома, она изо всех сил старалась следовать заповедям патриархата, не желая главенствовать, что вызывало, конечно, умиление, — и вот тут бы порадовать ее каким-то скоропостижным ремесленничеством по дому, но ей, как всегда, ничего не требовалось, разве что срочно поглотить пирог с черникой. Глеб совершенно не знал, довольна ли она нынешней домашней жизнью, уходом из душной театральной кутерьмы, где она служила костюмершей, не скучно ли ей без романов, без брачной суеты, без лихорадки разводов и без авантюрной шаткости новых любовей и обстоятельств. Правда, теперь возраст, климакс, усталость, теперь ей наверняка важнее вспоминать, чем быть. Но так или иначе мать вернулась в свой дом, который Глеб по-прежнему именовал «бабушкиной избушкой», ибо вырос в бабкиных руках и мама была столь же символической фигурой в его воспитании, что королева в нынешней буржуазной монархии. Но бабка давно жила в своей деревне, в кряжистом жилище предков, легкомысленно прозванном внуками «дачей», а мать заняла ее место у штурвала благородно стареющей городской резиденции. Что касается мамы, то, похоже, их с Глебом параллельность достигла той космически далекой точки, в которой все-таки произошло пересечение. Только Глеб уже не жил в этой гулкой сталинской квартире, где с его уходом поселилась мертвая чистота и недобитые «оперившимися птенцами» статуэтки в стиле послевоенного мещанства гордо блестели своими фаянсовыми боками. Глеб считал, однако, что все к лучшему: судьба мудро не позволяет родителю и дитяте сойтись под одной крышей. Здесь было зябко и не накурено, и вроде тревогой не пахло, но Глеб к такому не привык. Он украдкой оглядывал матушку: «фасад» был в порядке, она неплохо держалась и даже подвела глаза, инстинкт комильфо перед гостями сработал даже ради родного чада, значит, песок из мамочки еще не сыплется. Но на серванте зачем-то красовался портрет сестричек — ее и Ани. В надежде, что бывают и случайности, Глеб списал все на старческую страсть к картинкам прошлого, бабка тоже этим грешила. Тем более что мать, быть может, вовсе не считает, что Аннушка здесь ярче и отчетливей, чем она, и тем более не думает о том, что злополучная сестрица снова начнет гипнотизировать племяшку умными и кровожадными глазами. Глеб вздохом поприветствовал засмотренный до дыр фотофантом и, обернувшись, увидел, как мать, перевязанная шалью крест-накрест, роется в своем барахле, рассеянно звякает старыми сервизными чашками. Мол, сейчас будем пить кофе, как белые люди. И неловкая нежность вдруг, как испарина, накатила на Глеба оттого, что мать внезапно показалась родной растяпой и тихоней, каковой никогда не была для него и какой Глебу не хватало. У нее лучше получалось «недо», чем «чересчур», она всегда боялась оказаться застигнутой врасплох… Тут уж сразу вспомнился отец с его предпочтением сдержанных страстей, и мысли уже потекли по другой тропинке — о третьем, окончательном, воссоединении родителей, которое, по Глебовым прогнозам, непременно должно было случиться, и хорошо бы, а то, не ровен час, от них запахнет одинокой старостью и жалостью к самим себе. Глядишь, тогда бы Глеб переселился в отцовскую хату, но здесь уже пахнет утопией, ибо папашка — хитрый лис, похоже, не собирается уступать свое гнездо под солнцем. А как было бы хорошо, если б старики вновь сошлись и зажили бы без перестрелок, ибо укатали обеих сивок крутые горки, сердца просят тишины.

Хотя, в сущности, Глеба никогда не трогало родительское благополучие, ибо он верил, что батюшка с матушкой — цепкие ребята и себя в обиду не дадут, и своего не упустят, и ничего им не дать, и ничего у них не отнять…

Добравшись до телефона, он первым делом проверил наличие Лары в городе, и она чистым голосом отчиталась ему, что ждала его звонка, что сидит вся в белом (опять белое?!) — белеют футболка, трусы, носки и даже тапочки белые и пушистые. Вчера закончилась славная гулянка, все ненужное — слезы, рвота, сопли, кровь, — все выдавил из себя упругий организм; чисто, свежо, но ничуть не оригинально, и теперь они с ее почтенной мамашей, то бишь с мадам Петуховой, готовы устроить маленький прием в честь Глеба.