Творчество и критика - Р. В. Иванов-Разумник

Или:

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс.Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,Оттого, что груди женские — тут не груди, а дюшесс…

К чему все это? И неужели это „поэтический образ“? Во всем этом много гимназического задора, и нет поэтической необходимости. Нет ее и в том насиловании русского языка, которое Игорь Северянин возводит в систему. „Популярить изыски“, „бурно бравурит весна“, „драприть стволы“-к чему все эти „эксцессы в вирелэ“? Надо пожалеть русский язык и избавить его от таких обогащений; а ведь Игорь Северянин думает, вероятно, что он это новые горизонты открывал, когда писал такие строки:

Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс.И мечты-сюрпризэркиНад качалкой грезэркиВоплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!

Все подобные „эксцессы в вирелэ“ очень часто портят лучшие стихотворения Игоря Северянина. Иногда выдержанное, прекрасное стихотворение вдруг обидно пачкается намеренно-грубыми мазками в конце; „деликатного“ во всем этом очень мало… Вот пример-прелестные строки „На реке форелевой“:

На реке форелевой, в северной губернии,В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:Благостны осенние отблески вечерниеВ северной губернии, на реке форелевой.

На реке форелевой в трепетной осиновкеХорошо мечтается над крутыми веслами.Вечереет холодно. Зябко спят малиновки.Скачет лодка скользкая камышами рослыми.На отложьи берега лен расцвел мимозами,А форели шустрятся в речке грациозами…

Особое умение: двумя словами бесповоротно испортить все впечатление от прекрасного стихотворения! И ведь, вероятно, очень горд собою-деликатно и изысканно выразился! „Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!“ И эта невозможная бесвкусица заключает собою стихотворение, очарованию которого поддаешься с первых же строк. „Благостны осенние отблески вечерние“, — это „настраивает“. Малиновки „зябко спят“; лодка „скачет камышами; „форели шустрятся“-все это смело и верно, все это подлинное восприятие поэта.

Такого подлинно поэтического, иногда спорного, иногда сразу радующего и покоряющего-не мало у Игоря Северянина, и в этом все надежды на его будущее.

Люблю октябрь, угрюмый месяц,Люблю обмершие леса,Когда хромает ветхий месяц,Как половина колеса…Морозом выпитые лужиХрустят и хрупки, как хрусталь…

Здесь я вижу лицо поэта. Я покоряюсь ему, когда он говорит про то, как перед грозою „небеса растерянно ослепли, ветер зашарахался в листве“, — когда он говорит про „морозом выпитые лужи“, про „хромающий месяц“ или про то, как „кувыркался ветерок“. Я нахожу среди книги „поэз“ много выдержанных и ярких лирических отрывков, много „смелого“ и „нового“-не только в плохом, но и в хорошем смысле; рядом много гимназического задора и вздора, много ломаний, сплошной „эксцесс в вирелэ-но всюду талант, которому предстоит еще победить самого себя. И недаром, в минуту откровенности, поэт сознается:

Не покидай меня! — я жалокВ своем величии больном…

Это «больное величие» ему и предстоит победить прежде всего; без этого путь вперед закрыт для поэта. И, несмотря на то, что эта книга его «поэз» заканчивается как раз бредом «больного величия»-«эпилогом», отчасти приведенным выше, — но все же заключительные строки его позволяют надеяться, что на пройденный путь поэт уже не вернется:

Не ученик, и не учитель,Великих друг, ничтожных брат,Иду туда, где вдохновительМоих исканий-говор хат…

Новый этот путь-единственный, на котором Игорь Северянин мог-бы пойти вперед и преодолеть себя. До сих пор он только поэт площади — не воспевающей ее, но рожденный ею; здесь он выделывает свое «мороженое из сирени», думая, что это весьма «деликатное» кушанье для «площади», презираемой им. Он ошибается: это кушанье грубое, хотя именно в грубости его-его вкус. Но было бы грустно, если бы он ввек остался кричать на площади или разносить свое «мороженое из сирени» по петербургским дачам. Оп подлинный лирический поэт, и широкий путь его лежал бы от «дачи»-к «природе», от «площади»-в леса, в поля, туда, «где вдохновитель его исканий-говор хат». В силах ли только он свершить этот путь и перестать выделывать свое излюбленное «мороженое из сирени»?

1913.

II. В ЗАКОЛДОВАННОМ КРУГУ

Молодые поэты рождаются и произрастают теперь в громадном количестве и с завидной быстротой. Вот напечатал первое стихотворение, вот и сборник стихов (конечно, «Книга первая»!), и вот уже нет его «и погибе память его без шума». Читаешь эти десятки брошюрок, тетрадей, томов, — часто все так технически грамотно, иной раз даже с некоторым лоском и шиком, — читаешь и чувствуешь, что ни одной из этих книжек не суждено перенести «испытания временем». Быть может, потому так и торопятся эти авторы со своими сборниками, чувствуя, что век их- жизнь поденки… И как это хватает сердца у присяжных критиков строго разбирать и осуждать такие «поденочные» явления литературы!

Ведь короток мой век,Он не долее дня:Будь же добр, человек,И не трогай меня, —

эту мольбу из школьных хрестоматий надо бы печатать, в виде эпиграфа, на очень-очень многих сборниках современных поэтов…

По контрасту с этими торопливыми и почти всегда очень плодовитыми поденками, невольно приходит иной раз на память один из современных скромных поэтов, совершенно неизвестный «широкой публике» — Вл. Пяст. Поэт неторопливый: с 1903 года он понемногу печатался в журналах, но только в 1909 году выпустил небольшую книжку стихов «Ограда»; теперь напечатана его «Поэма в нонах».

Я не собираюсь восхищаться поэзией Вл. Пяста. Да и не в том дело, чтобы ее хвалить или хулить: надо почувствовать, надо нащупать нерв этой поэзии, узнать ее боль и причины этой боли. Скажу заранее, что поэзию Вл. Пяста я «во-вне» принимаю и признаю, — но что она мне чужда, быть может, даже враждебна по существу своему. Ибо существо ее-узкое замыкание углубленной в себе личности.

«Поэма в нонах» это-автобиография юноши, уехавшего учиться за границу после тяжело пережитого 1905 года. Все содержание поэмы сам герой определяет так:

Натура нервная, я принял глубокоВсе, чем в России год усобиц был утробен(Год Витте, Дурново, Иванова и К0),В чужих краях меня загрызла до психозаТоска по родине…

Сперва петербургские литературные кружки (слишком портретно написанные), потом-студенческая жизнь в Дрездене и воспоминания о России. И во всем этом водовороте жизни он-одинок, это вечное его чувство; он-за оградой, он-в замкнутом кругу своего «я».

Однообразно дни сменялися мои,И был всегда один я в городе почтенном.Я следовал словам: «Скрывайся и таиИ душу созерцай в молчании священном».Я взором пронизал своей души слоиИ сверху к глуби шел все более смятенным…

И мало-по-малу в душу его «за шагом шаг пришло безглазое „Оно“: безумие. Он сходит с ума, он помещен среди „особо беспокойных“ психиатрической клиники. Понемногу он поправляется, снова вступает в обычную жизнь, говоря о себе:

Ты тонкая игла средь массы студенистой;Своею тяжестью пройдешь ты путь тернистый.

Вот и вся поэма. Мне не хочется говорить о технике ее письма, потому что здесь мне интереснее другое. Поэма Вл. Пяста ценна, как самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий.

Книга стихов Вл. Пяста называется „Ограда“. И это знаменательно. Художник, рисовавший обложку, изобразил на ней бесплодную пустыню, посредине которой стоит замкнутый в круг небольшой аккуратно выстроенный и чисто выстроганный заборчик… Этот забавный рисунок- наглядная, слегка шаржированная характеристика сущности подлинного „декадентства“, явления мирового, не связанного ни с местом, ни с временем, но временами выражающегося с особенной силой. „Декадентство“ там, где есть отграничение своего „я“ от мира. Ибо для всякого декадента» мир поистине-бесплодная пустыня, и потому он пытается создать себе оазис внутри «ограды» своего я. Эта «ограда», конечно, не всегда маленький заборчик из десяти досок (есть и такие декаденты); иногда это-громадный заколдованный круг души, не умеющей найти выхода. Но все же «ограда», отграниченность от мира и человека-в этом вся внутренняя сущность «декадентства», в этом главное отличие его от «символизма», который, худо ли, хорошо ли, пытается эту ограду разбить. Одно из характернейших старых стихотворений Ф. Сологуба могло бы служить лучшим выражением этой духовной отграниченности. Помните: