Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

В том давнем конфликте из-за денег и работы прав был, скорее, он, чем все остальные, но почему-то он упорно не снисходил до объяснений. Я понимал, что он прав, но также был сильно раздражен его угрюмостью. Кроме того, я был, как назло, недопустимо подогреваем общим недовольством и уверенностью, что я, тоже человек достаточно бывалый, единственный, кто может ему противостоять.

Глупое чувство в глупой голове, страсти буйного молодечества и тщеславия, верней вина безрассудящие в юности порывистые натуры, к которым я и принадлежал, – и конфликт был готов! Талантливым подстрекателям оставалось только наблюдать.

Я не помню, что конкретно послужило искрой. Помню только, что мы стояли друг против друга ночью в вестибюле колхозной школы, где жил наш стройотряд. После обмена грубостями я вдруг почувствовал, что отступать дальше нельзя. Нужно было что-то делать. Он не ожидал, что я решусь на драку. Шансов у меня практически не было никаких. Нужно было обмануть его, и я сделал это с помощью одного приема, которому научился в армии, отвлекающим движением зайдя ему за спину. Это не было похоже на джентльменскую дуэль. Какой-то бытовой мордобой с вывертом, «военная хитрость» на грани подлости. Но другого выхода в «тактическом», так сказать, смысле у меня не было.

Он упал, тяжело стукнувшись головой о бетонный пол, и некоторое время удивленно смотрел на меня лежа. По классическим правилам боевого искусства и даже уличного мордобоя нужно было добивать, чтобы противник не встал. Чтоб противник-супротивник, душегубец и насильник не поднялся б и не встал… Но кто здесь противник? Вот в чем вопрос.

Я молча сел в кресло и смотрел, как он встает и садится в кресло напротив.

– Ну и что? – сказал он.

– А ничего, не слишком ли ты большой начальник, – сказал я совершенную глупость, ибо голова плыла, как будто это я ударился о бетонный пол.

Он мягко взял меня выше предплечья своей железной лапой и сжал – это уже было больно. Столь же мягко другой рукой схватил за шею. Задыхаясь, я понял, что еще секунда, и он переломит мне шейные позвонки. Он посмотрел мне в глаза и вдруг ослабил хватку – и откинулся в кресло.

– Не фантазируй, – сказал он.

С тех пор мы только дружили, а я при воспоминании об этой позорной битве всегда заливался краской стыда.

Я вспоминаю также, как он едва не сошел с ума после одной скоропостижной любви, рухнувшей на него в конце университетского курса.

Он жил в общежитии, а я иногда приезжал туда без особенной цели – чтоб только участвовать в общем шуме-гаме. Довольно часто философствование в отсутствие отчетливого предмета сопровождалось бурным пьянством. В тот раз я пил в какой-то полузнакомой гуманитарной компании, сильно перемешанной теоретическими математиками, отчего всеобщее умственное смятенье способствовало более сильному опьянению. Часам к пяти утра я выбрел в облезлый коридор общаги с чумной головой и столкнулся с ним лицом к лицу. Он был тоже пьян и стал решительно тащить меня к себе выпить еще «за любовь, за дружбу». Даже учитывая нашу степень опьянения, все же это была подозрительная для него высокопарщина. Он не был сентиментален. Пить уже не хотелось, но авторитет призывавшего был столь высок среди всех нас (для меня же он еще усиливался неутихающим чувством вины и стыда за драку), а пьяное его утреннее явление в коридоре столь необычно, что я не смог отказать.

В комнате у него сидела внушительная формами брюнетка с полными щеками и опухшим от пьянства лицом. По слухам, это была его болгарская подружка Натэлла с филфака. Одна пустая бутылка водки лежала на столе, другая, выпитая наполовину, стояла посреди символической закуски в виде куска черного хлеба и нескольких засаленных бумажек – то, что в них было завернуто, уже съели. Видно, пили давно. Он разлил по стаканам, подвинул мне этот кусок хлеба и сказал страшным голосом: «За любовь!» Болгарка как-то дурно при этом улыбнулась и тихо икнула. Потом мы точно так же выпили и «за дружбу».

Подвергнув анализу эти мелкие детали, я понял, что застал их далеко не в самый счастливый момент этой самой любви. Еще через несколько дней, когда его возлюбленная ушла от него окончательно к какому-то своему соотечественнику, мой бедный друг совсем обезумел в своей горести. Говорят, что недели две из его комнаты слышался только страшный рык, но самого чемпиона по борьбе никто в глаза не видел. Впрочем, рык доказывал, что он жив, а заходить боялись.

Я же испытывал к нему нечто похожее на зависть – я никогда так не любил женщину, чтобы две недели рычать взаперти, и здесь он оказался тоже сильнее меня. Может, поэтому не заходил к нему и я. Или мне казалось, что в этих обстоятельствах никто ему не поможет. Сейчас уже не помню. Я тоже пьянствовал возмутительно в те времена, и трудно сказать, какими соображениями при этом руководствовался. Скорее всего, это пьянство происходило от действия каких-то неясных атмосферных явлений на организм человека, который пытался понять: как же проживать дальше на фоне того, что происходило в отечестве? Тогда многие как-то растерялись, а упорствовать в жизни, «затворив очи мысленные», как сказано в одной старой книге, мы еще не научились.

Когда через две недели он вылез из своей берлоги, обросший и страшный, мы снова случайно встретились с ним в ночном общежитском коридоре. Он шел навстречу, занимая собой весь проход. В руках у него была намотанная на обе ладони внушительная железная цепь. Все шарахались, хотя по видимости он не был даже пьян, а агрессивен он вообще никогда не был. Мы поравнялись, он окинул меня мертвым невидящим взглядом и пошел дальше. Через два шага я услышал его оглушительный хрипящий вопль: «Натэлла». При этом он дернул цепь так, что та порвалась. По рассказам очевидцев, это продолжалось еще неделю, пока хватало звеньев в цепи, а затем он завязал и пить, и курить, и вообще всякую публичную жизнь.

После той нашей встречи с хождением по книжным магазинам и питьем пива в подворотне я ему, конечно, не позвонил, ибо все, что напоминало об университете, поселяло в моей душе тревогу несбывшихся ожиданий. Наверное, и он чувствовал нечто подобное, потому что тоже мне не позвонил. Мне было приятно думать, что его повысили на турецкой работе до тех пределов, до каких ему было необходимо, где начиналось состояние, близкое к счастью, и ему хватало денег, чтобы содержать семью и покупать книги. Да и сам я в то время был окружен людьми слишком далекими от той душевной и интеллектуальной сумятицы, которая нас с ним связывала. Я старался не нарушать единства и стройности сложившейся композиции.

А еще через полгода я узнал, как он погиб.

Его дочка была серьезно больна, и нужны были большие деньги на лечение. Кроме того, на нем висели еще старая мать, неработающая жена и даже, кажется, теща. О том, чтобы работать в издательстве исторической литературы, не могло быть и речи. В турецкой фирме, а точнее, в совместном предприятии, занимавшемся какими-то полуконтрабандными аферами, его действительно повысили, но стал он не менеджером, к чему, конечно же, не было никаких наклонностей в его характере, а начальником охраны. В соединении с английским и французским его физические данные и честность стоили дорого. Хватало и на лечение дочки, и на многочисленных неработающих родственников, и на книжки. На Кавказ для прояснения смысла жизни ехать действительно было ни к чему. Жизнь сама собой сузилась до заботы о близких людях, во всем зависящих от него, и мне показалось в последнюю встречу, что он даже чувствовал в этом какое-то удовлетворение или, может быть, успокоение. Только вот книжки мы с ним продолжали как-то обреченно покупать. Так в старости одинокие люди перебирают фотографии возлюбленных, которыми когда-то пренебрегли.

Говорят, что его турецкий шеф доверял ему абсолютно и на самые ответственные встречи брал именно его. Стреляли в шефа с близкого расстояния, ибо мой товарищ, по развившейся в последнее время близорукости, заметил убийцу слишком поздно. Почему-то он не хотел носить очки. Возможно, чтобы не потерять работу. И единственное, что он успел, – это заслонить турка собою.

Знающие люди сказали мне потом, что так и положено поступать настоящим телохранителям.

1997

Люби меня как рыбы раков

Рассказ

1

– Позже я искусился настолько, что стал с расстояния тридцати метров – именно такова была длина нашего редакционного коридора – со спины и по походке отличать все разновидности данного заболевания. Вот эти явно состоят на связи, причем с кем угодно: с жителями утопшей Атлантиды, с внеземными цивилизациями, а другие – с духами умерших полководцев и проституток. А эти гадают на то и се или почти не выходят из астрала. Если они и покидают его, то лишь затем, чтобы зайти в нашу редакцию или булочную. Вот этот взлохмаченный человек – сразу видно – обычный пророк новой религии, какого-нибудь, без преувеличения сказать, дзен-муддизма шестнадцатого аркана седьмой колесницы. Под мышкой у него их священная книга, написанная на арамейском. Но тогда мне все это было внове, – рассказывал нам за стаканом кельнского пива свою историю худощавый человек лет сорока пяти, взгляд которого проникал до шейных позвонков.