Том 9 - Николай Лесков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Какие ужасные волнения!.. И все это через вас!..»
Она ему ни словечка.
Тогда он вздохнул и говорит:
«Ну, я не могу терять больше времени и ухожу».
А Клавдинька ему тихо в ответ:
«Прощайте».
«Прощайте — и ничего более? Прощаясь со мною, вы не имеете сказать мне от души ни одного слова?»
И она, — вообрази, — вдруг сдобрилась и подала ему обе руки, — и он рад, и взял ее за руки, и говорит ей:
«Говорите! говорите!»
А она с ласкою ему отвечает:
«Пренебрегите нами, у нас всего есть больше, чем нужно; спешите скорее к людям бедственным».
Даже из себя его вывела, и он, как будто задыхаясь, ей ответил:
«Благодарю вас-с, благодарю!» — и попросил, чтобы она и провожать его не смела.
XII
А когда он из дому на вид показался, Клавдинька вернулась и прямо пришла в темную, где мы лежали повержены, двери распахнула и кинулась к матери, а что мы с Ефросиньей никак подняться не можем — это ей хоть бы что! Ефросинье Михайловне девятое ребро за ребро заскочило, а мне как будто самый сидельный хвостик переломился, а кроме того, и досадно и смех разрывает.
«Хорошо, — думаю, — девушка! объяснилась… и уж сама не скрывает…»
Так в этаком-то неслыханном постыдном беспорядке все и кончилось. Мы и не видали, как он сел и вся ажидация рассеялась, и опять обман был, опять он в чужую карету сел и не заметил — стал письма доставать. Так его и увезли, а наши служащие в доме все ужасно были обижены, потому что все это вышло не так, как ждали, и потом все, оказалось, слышали, как Клавдия сама, хозяйская дочь и наследница, при всех просила: «пренебрегите нами»… Чего еще надо! Он и вправду, я думаю, этого никогда еще ни от кого не слыхивал. Все его только просят и молят со слезами, чтобы он осчастливил, чтобы пожаловал, а она как будто гонит: «Нами пренебрегите и ступайте к бедственным». Молва поднялась самая всенародная. Кучер Мирон, как всегдашний грубиян, да еще две пунцовки выпивши, вывел на двор своих фетюков, чтобы их петой водой попрыскать, а фетюки его сытые — храпят, кидаются и грызутся, а Мирон старается их словами унять, а в конюшню назад ни за что вести не хочет.
«Я, — говорит, — слава те, господи! Я формально знаю, как и что велит закон и религия: всегда перво-наперво хозяев прыскают, а потом на тот же манер и скотов».
Насилу у него лошадей отняли и спать его уложили, как вдруг Николай Иваныч приезжает, и в самом выдающемся градусе.
— Скверный мужчина! — отозвалась Аичка.
— Преподлец! — поддержала Марья Мартыновна и продолжала: — С этим опять до тех пор беспокоились, что без всех сил сделались, и как пали в сумерки, где кто достиг по диванам, так там и уснули. Но мне и во сне все это снилося, как Клавдинька отличилась с своим бесстыдством… Николай Иваныч на весь дом храпит, и Ефросинья тоже ничком дышит, а мне даже не спится, будто как что меня поднимает, — и недаром. Прислушиваюсь и слышу, что Маргарита Михайловна тоже не спит… ходит…
И так это она меня, моя Маргарита, заинтересовала, что я лежу и присапливаю, будто сплю, а о сне и не думаю, а все на нее одним глазком гляжу и слушаю, куда она пойдет.
А она неслышной стопою тихонечко по всем комнатам, у жердинверки остановилась, с цветков будто сухие листики обирает в руку, потом канарейке сахарок в клетке поправила, лоскуточек какой-то маленький с полу подняла, а сама, вижу, все слушает, все ли мы спим крепко, и потом воровски, потихонечку — топ-топ и вышла.
Я сейчас же вскочила на диван и уши навострила… Слышу, она кружным путем через зал к Клавдинькиной комнате пошлепала.
Так во мне сердце и заколотилось… Что у них будет?
Горошком я с дивана спрыгнула, туфли сбросила да под мышку их и в одних чулках через другой круг обежала и в гардеробную, — оттуда тоже в Клавдинькину комнату над дверью воловье око есть. Опять там тихонечко все взмостила, поставила на стол стул и стала на него и гляжу.
В комнате полтемно. Лампа горит, но колпак так сноровлен, что только в одно место свет отбивает, где она руками лепит… Все это она сама себе всегда и зажигает, и гасит, и на канфорке воду греет — все без прислуги.
И теперь так — весь дом в покое отдыхает, а она, завистная работница, как ни в чем не бывало, опять уже все свои принадлежности расправила.
Мнет, да приставляет, да черт знает что вылепливает, и я даже на фигуру ее посмотрела, что она сама на себя высказала, но нет еще, ничего не заметно, — вся высокая и стройная.
Мать вошла, а она не видит, а у меня сердце ток-ток-ток! — так и толчется… Что будет? — прибьет ее старуха, что ли, и как та — с покорностью ли это выдержит, или, помилуй бог, забудется, да и сама на мать руку поднимет? Тогда я тут и нужна окажусь, потому что по крайней мере я вскочу да схвачу ее за руки и подержу — пусть мать ее хорошенько поучит.
XIII
Все дыхание я в себе затаила.
Маргарита Михайловна постояла в полутемноте и ближе к ней подходит…
Тогда госпожа Клавдинька вздрогнула и глину свою уронила.
«Мамочка! — говорит, — вы не спите! как вы меня испугали!»
Маргарита удерживает себя и отвечает:
«Отчего же это тебе мать страшна сделалась?»
«Зачем вы, мама, так говорите: вы мне вовсе не страшны! Я вам рада, но я занялась и ничего не слыхала… Садитесь у меня, милая мама!»
А та вдруг обеими руками, ладонями, ее голову обхватила и всхлипнула:
«Ах, Клавдичка моя! дитя ты мое, дочка моя, сокровище!»
«Что вы, что вы, мама!.. Успокойтесь».
А старуха ее голову крепко зацеловала, зацеловала и вдруг сама ей в ноги сползла на колени и завопила:
«Прости меня, ангел мой, прости, моя кроткая! я тебя обидела!»
Вот, думаю, так оборот! Она же к ней пришла и не строгостью ее пристрастить, а еще сама же у нее прощения просит.
Клавдинька ее сейчас подняла, в кресло посадила, а сама перед нею на колени стала и руки целует.
«Я, — говорит, — милая мама, ничего и не помню, что вы мне, осердясь, сказали. Вы меня всегда любили, я весь век мой была у вас счастливая, вы мне учиться позволили…»
«Да, да, друг мой, дура я была, я тебе учиться позволила, и вот что из этого ученья вышло-то!»
«Ничего, мамочка, дурного не вышло».
«Как же «ничего»?.. Что теперь о нас люди скажут?»
«Что, мама?.. Впрочем, пусть что хотят говорят… Люди, мама, ведь редко умное говорят, а гораздо чаще глупое».
«То-то «все глупое». Нет, уж если это случилось, то я согласна, чтобы скорее твой грех скрыть: выходи за него замуж, я согласна».
Клавдия изумилась.
«Мама! милая! вы ли это говорите?..»
«Разумеется, я говорю; мне твое счастье дорого, только не уходи от меня из дома, — тоска мне без тебя будет».
«Да никогда мы не уйдем от вас…»
«Не уйдешь? Он тебя от меня не уведет?»
«Да ни за что, мама!»
Старуха так и заклохотала:
«Вот, вот! вот, — говорит, — опять ты всегда такая добрая… А он добрый ли?»
«Он гораздо меня добрее, мама!»
«Почему же так?»
«Он смерти не боится».
«Ну… для чего же так… Пусть живет».
«Вам жаль его?»
А та заморгала и сквозь слезы говорит:
«Да!»
И опять обнялись, и обе заплакали.
Веришь, что даже мне, и то стало трогательно!
Аичка поддержала:
— Да и очень просто — растрогают!
— А Клавдинька-то и пошла тут матери не спеша и спокойно рассказывать: какой у него брат был добрейшей души, и этот тоже — ко всем идет, ни с кем не ссорится, ничего для себя не ищет и всем все прощает, и никого не боится, и ничего ему и не надобно.
«Кроме тебя?»
А она законфузилась и отвечает:
«Мама!.. я его так уважаю… ом меня научил жить… научил чувствовать все, что людям больно… научил любить людей и их отца… и… и вот я… вот я… счастлива навеки!»
«Ну, и пусть уж так… пусть. А только все-таки… зачем… ты так себя допустила?»
«До чего, мама?»
«Да уж не будем лучше говорить. Пусть только, будет ваша свадьба скорей — я тогда опять успокоюсь… Я ведь тебе все простить готова… Это меня с тобою только… люди расстраивают, сестра… да эта мать-переносица Мартыниха».
«Бог с ней, мама: не сердитесь на нее — она несчастная».
«Нет, она мерзкая выдумщица… по всем домам бегает и новости затевает… я ее выгоню…»
«Что вы, что вы, мама! Как можно кого-нибудь выгонять! Она бесприютная. Вы лучше дайте ей дело какое-нибудь, чтобы она занятие имела, и не слушайте, что она о ком-нибудь пересуживает. Она ведь не понимает, какое она зло делает».
«Нет, понимает; они приступили ко мне с сестрой, что ты странная, и так мне надоели, что и мне ты стала казаться странною. Что же делать, если я такая слабая… Я поверила и послала ее приглашать, и от этой общей ажидации сама еще хуже расстроилась».
«Все пройдет, мама».
«Ах, нет, мой друг… уж это, что с тобою сделалось, так это… не пройдет».
