Толстой-Американец - Михаил Филин

Допущенная в начале осени 1812 года в штабах оплошка повлекла за собой досадные последствия: она задержала, несмотря на представления и ходатайства ряда военачальников (М. И. Голенищева-Кутузова, Н. Н. Раевского, А. П. Ермолова), производство Толстого-Американца в следующий чин.

Опрокинув и отбросив французов «до кустарников» и Семёновского оврага, защитники Большого редута вновь заняли оборонительную позицию. «Более действий моего корпуса описать остаётся мне в двух словах, — сообщал Н. Н. Раевский спустя полмесяца, — что по истреблении неприятеля, возвратясь опять в свои места, держался в оных до тех пор против повторяемых атак неприятеля, пока убитыми и ранеными приведён был в совершенное ничтожество, и уже редут мой занял г<енерал>-м<айор> Лихачёв. <…> Описывать деяния всякого генерала, штаб- и обер-офицера я не в силах, а отличная их храбрость доказана тем, что почти все истреблены на месте»[439].

Ещё как минимум дважды наполеоновские дивизии, получая подкрепления, яростно штурмовали непокорную батарею, судьба которой, по мнению современных военных историков, фактически была предрешена после вытеснения русских из Семёновского[440]. Но защитники бастиона не подозревали об этом и стояли до последней крайности, насмерть, по выражению генерал-майора И. Ф. Паскевича — «до истощения сил в полках».

«Картина ужасная, бой ужасный! По жесточайшей пальбе всё наше левое крыло идёт в штыки. Всё смешалось и обагрилось кровью», — записал Ф. Н. Глинка, очевидец сражения[441].

«Сражение перешло в рукопашную схватку, — будто вторил ему В. И. Левенштерн. — Люди дрались спереди, сзади; свои и враги смешались»[442].

«Обе стороны решились лечь на месте, — вспоминал артиллерийский офицер Н. Любенков, — изломанные ружья не останавливали, бились прикладами, тесаками…»[443]

И только около 15.00 неприятелю удалось-таки окончательно овладеть разрушенным люнетом. Оборонявшие батарею воины, «покрытые потом и порохом, обрызганные кровью и мозгом человеческим, не могли долее противиться и защищать люнет. Но мысль о личной сдаче далеко была от них! Почти все приняли честною смерть и легли костьми там, где стояли»[444].

К тому часу Курганная высота представляла собой «зрелище, превосходившее по ужасу всё, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений — всё это исчезло под искусственным холмом из мёртвых и умирающих, средняя высота которого равнялась 6–8 человекам, наваленным друг на друга»[445].

«Итог взятия Большого редута высоко оценён самим неприятелем, — читаем в новейшем исследовании Л. Л. Ивченко. — Так, утешая А. Коленкура, брат которого „остался в редуте“, Наполеон произнёс в его адрес следующие слова: „Он умер смертью храбрых, решив исход сражения“. Если же подойти к оценке этого события, отрешившись от драматических эффектов, то следует признать, что очередной „частный успех“ реально мало что давал противнику»[446].

Когда стали считать раны и товарищей, выяснилось: 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Н. Н. Раевского, которому «нечем уже было действовать», потерял в этой исполинской сече 3250 человек убитыми и пропавшими без вести и 2790 ранеными[447]. А в Ладожском полку было убито и пропало без вести 196 человек, ранено же — 215[448].

Пролил кровь 26 августа 1812 года и подполковник Фёдор Толстой: граф был «ранен в левую ногу пулею навылет»[449]. «Он был сильно ранен в ногу», — уточнил впоследствии Денис Давыдов[450]. В какой из моментов баталии это случилось, нам неизвестно. Видимо, неприятельская пуля достаточно долго искала его: ведь Американец, как сказано выше, ходил в штыки «неоднократно».

Нет никаких сведений и о том, как ему удалось выбраться из «ада» и оказаться в тылу, на крестьянской подводе, предназначенной для раненых. Велик русский Бог: возможно, граф Толстой ухитрился доковылять сам; или его спасли мужики (те самые снующие взад-вперёд ополченцы с носилками); или офицеру подставил плечо кто-то из оказавшихся рядом воинов с «солдатским ранцем».

А вечером, когда побоище завершилось, раненого Американца увидел в похожем на огромный походный лазарет Можайске начальник штаба 1-й Западной армии генерал-майор А. П. Ермолов. Этот эпизод был описан Денисом Давыдовым с натуралистическими подробностями: «Ермолов, проезжая после сражения мимо раненых, коих везли в большом числе на подводах, услышал знакомый голос и своё имя. Обернувшись, он в груде раненых с трудом мог узнать графа Толстого, который, желая убедить его в полученной им ране, сорвал бинт с ноги, откуда струями потекла кровь»[451].

Так он — театрально, в духе античных трагедий — воззвал к справедливости сильных мира сего.

Потом графа Фёдора эвакуировали из Можайска (возможно, через обречённую Москву). При выезде из города, 28 августа, произошла ещё одна встреча нашего героя с Иваном Петровичем Липранди, который по прошествии лет вспоминал: «…До рассвета, отправляясь с квартирьерами к Крымскому Броду и обгоняя бесчисленные обозы, я услышал из одного экипажа голос графа, звавшего к себе шедшего в некотором расстоянии от него своего человека. Я подъехал. Граф был ранен в ногу и предложил мне мадеры; я кое-как выпроводил его из ряда повозок, и мы расстались»[452].

Американец на ходу навёрстывал упущенное: ведь 26-го числа ему, право, было некогда опорожнить бутылку.

Мадера возвращала подполковнику Фёдору Толстому силы, врачевала его.

Наполеону не удалось решить судьбу кампании в генеральной схватке при Бородине.

Русские устояли, не дали разбить себя — и, отступив, на марше могли позволить себе глоток всемогущего вина.

Их бескомпромиссная партия с корсиканцем «на роковой шахматной доске» (Ф. Н. Глинка) была отложена в сложнейшей позиции, с обоюдными шансами на выигрыш.

Соперников ждало долгое, изобилующее всяческими комбинациями, ловушками и жертвами, доигрывание.

Настал день, когда граф Фёдор всё-таки сравнялся в чине с почившим недругом, бароном Е. В. фон Дризеном. Высочайший приказ о производстве Американца в полковники был подписан 13 марта 1813 года. В «Санктпетербургских ведомостях» (4 апреля, № 27) пропечатали следующее: «За отличие, оказанное в <Бородинском> сражении, производятся: прикомандированный к Ладожскому пехотному полку из Московского ополчения подполковник граф Толстой в полковники…»[453]