Морис - Эдвард Форстер

«Мистер Холл, мистер Борениус только что говорил со мной. Сэр, вы обошлись со мной несправедливо. Я отплываю на будущей неделе на пароходе «Норманния». Я писал вам, что уезжаю, это несправедливо, что вы мне так и не написали. Я происхожу из уважаемой семьи, я не думаю, что это справедливо обращаться со мной как с собакой. Мой отец уважаемый торговец. Я собираюсь открыть свою торговлю в Аргентине. Вы говорите: «Алек, ты замечательный парень», но не пишете. Я все знаю о вас и о мистере Дареме. Почему вы говорите «зови меня Морис», а потом обращаетесь со мной так несправедливо? Мистер Холл, во вторник я еду в Лондон. Если вы не хотите меня в своем доме, тогда скажите где в Лондоне? Вам лучше со мной увидеться — я могу сделать так что вы пожалеете. Сэр, ничего примечательного не произошло с тех пор как вы покинули Пендж. С крикетом кажется покончено, с некоторых старых деревьев начала падать листва, хотя рановато. Правда, что мистер Борениус говорил с вами об известных нам девушках? Я могу вести себя грубовато, это естество многих мужчин, но вы не должны обращаться со мной как с собакой. Это было до вашего приезда. Это естественно хотеть девушку, нельзя идти против людской природы. Мистер Борениус узнал про этих девушек от тех, кто готовится вместе со мной к конфирмации. Он только что говорил со мной. Раньше мне не приходилось быть с джентльменом, как с вами. Вы рассердились, что я разбудил вас так рано? Сэр, вы сами виноваты, надо было подумать обо мне. У меня была работа, я был слуга мистера Дарема, не ваш. Я вам не слуга. Я не позволю, чтобы вы обращались со мной как со своим слугой, и мне наплевать, если об этом узнают все. Я проявляю уважение только если это входит в мои обязанности, то есть к тем джентльменам, которые на самом деле джентльмены. Симкокс говорит: «Мистер Холл просит, чтобы его поставили восьмым». Я поставил вас пятым, но я был капитан, а вы не имеете права обращаться со мной несправедливо по этой причине.

P.S. Я кое-что знаю».

Приписка бросалась в глаза, однако Морис сумел осмыслить письмо в целом. Очевидно, о нем и о Клайве в людской ходили отвратительные сплетни, но какое это теперь имеет значение? Какая разница, если даже они подсматривали в замочную скважину голубой комнаты, шпионили в папоротниках и истолковали все на свой лад? Морис был уверен, что так оно и было. Но зачем Скаддер упомянул эти сплетни? Что он замышляет? Почему у него вырвались эти слова, частью подлые, частью глупые, частью такие милые? Перечитывая письмо, Морис ощущал его мерзость и был готов отдать его своему адвокату, но, отложив его и взяв трубку, он понял что и сам мог написать похожее письмо. Бестолковое? Сумбурное? Если так, то это вполне в его духе. Он не желал такого письма и не знал, что оно преследует, — быть может, Бог знает что — однако он не мог оставаться вполне холодным и твердым, каким был с ним Клайв в том давнем эпизоде с «Пиром», и заявить: «Это утверждение определенного свойства, я заставлю тебя объясниться». Он ответил: «А. С. Жди меня во вторник в 5.00 пополудни перед входом в Британский Музей. Б. М. — это большое здание. Его тебе всякий покажет. М. К. Х.» Ничего лучше ему в голову не пришло. Оба они отщепенцы, и если уж ситуация стала такой щекотливой, то хотя бы общество не должно извлечь из нее никакой выгоды. Что касается места встречи, он выбрал его потому, что там им вряд ли мог помешать кто-то из знакомых Мориса. Бедный Британский Музей, торжественный и целомудренный! Молодой человек улыбнулся, и его взгляд стал озорным и счастливым. Он улыбнулся еще и от мысли, что Клайву не удалось очиститься от грязи совсем, и хотя лицо теперь избороздили упрямые морщины, не красящие его, оно выдавало в нем атлета, который вышел из годины страданий невредимым.

Новая энергия подгоняла его наутро, когда он пришел на работу. До неудачи с Ласкером Джонсом он рассчитывал на работу как на привилегию, которой он почти не стоил. Он должна была реабилитировать его, чтобы он мог поднять голову дома. Но сейчас работа тоже потеряла всякое величие, ему хотелось смеяться, он недоумевал, как мог он обманываться так долго. Клиентура мистеров Хилла и Холла происходила из среднего-среднего класса, высшим желанием которого было убежище — постоянное убежище — не берлога, где лежишь в темноте и трясешься со страха, а убежище всегда и всюду, покуда не забудется само существование земли и неба, убежище от нужды и болезней, от жестокости и неучтивости, и, следовательно, от всякой радости; Господь присовокупил им подобную кару. По их лицам, так же, как и по лицам своих клерков и своих партнеров он видел, что они никогда не знали истинной радости. Общество удовлетворяло их всецело. Они никогда не боролись, а только борьба сплетает сентиментальность и похоть в любовь. Морис был бы хорошим любовником. Он мог бы доставлять и получать нешуточное удовольствие. Но в этих людях нити были расплетены. Они были либо глупы, либо непристойны, причем в его тогдашнем состоянии духа последнее он презирал меньше. К нему приходили и спрашивали надежные бумаги с шестипроцентной доходностью. Он отвечал: «Невозможно сочетать высокий процент с надежностью — ничего не выйдет». И они в конце концов говорили: «А что, если я инвестирую большую часть денег под четыре процента, а сотней-другой рискну?» Но даже поступив так, они ограничивались малым злом — не слишком внушительным, чтобы расстроить семейный уклад, однако достаточным, чтобы показать притворство их добродетели. И вплоть до вчерашнего дня он раболепствовал перед ними.

Почему он должен служить таким людям? Он принимался размышлять об этике своей профессии, подобно умному студенту, однако железнодорожный вагон не принимал его всерьез. «Молодой Холл в порядке», — таким оставался вердикт. — «Он ни за что не потеряет ни одного клиента. Только не он». Ему был поставлен диагноз: цинизм, вполне уместный в деловом человеке. «Уверяю вас, он всегда инвестирует весьма взвешенно. А помните, какую чушь он нес прошлой весной?»

XLIII

Дождь хлестал на прежний манер, барабаня по миллионам крыш и иногда достигая входа. Он прибивал к земле дым и принуждал испарения бензина и запах мокрой одежды дольше задерживаться на улицах Лондона. На обширный двор перед музеем он падал беспрестанно, отвесно омывая мокрых голубей и шлемы полицейских. День был такой мрачный, что в некоторых залах уже зажгли свет, и огромное здание стало похоже на склеп, чудесно освещенный душами мертвых.

Алек пришел первый. Он был одет уже не в плисовые бриджи и куртку, но в новый голубой костюм и котелок — часть его экипировки, приготовленной для Аргентины. Он происходил, по его собственному хвастливому заявлению, из уважаемой семьи — мелких торговцев, трактирщиков — и лишь по случайности предстал в качестве неприрученного дитя леса. На самом деле ему нравились лес, вода и свежий воздух, нравились более всего, ему нравилось защищать и уничтожать живое, но лес не имел «перспективы», и молодой человек, думающий о карьере, должен был выйти из леса. Сейчас он решил идти вслепую. Судьба дала ему в руки силки, и он вознамерился их расставить. Он протопал по двору, потом прыжками одолел ступеньки. Найдя убежище под портиком, он встал неподвижно, лишь искорки в глазах. Внезапные перемены походки были типичны для этого человека, который всегда слыл отличным стрелком, всегда был «на месте», как выразился Клайв в рекомендательном письме; «за те пять месяцев, что прослужил у меня А. Скаддер, я нашел его исполнительным и прилежным» — эти качества он предполагал обнаружить сейчас. Когда автомобиль доставил его жертву, он стал полужестоким, полуиспуганным. Господ он знал, приятелей знал; но к какому классу принадлежит мистер Холл, сказавший «зови меня Морис»? Собрав глаза в щелки, он стоял, словно ожидая приказа у парадного входа в Пендж.

Морис шел к самому опасному дню своей жизни вовсе без всякого плана, и все же что-то подрагивало у него в мозгу, как ходят мускулы под здоровой кожей. Спесь не была ему в помощь, но он чувствовал себя в хорошей форме, горя нетерпением сыграть партию и, как подобает англичанину, надеялся, что его противник тоже в хорошей форме. Ему хотелось вести себя порядочно, он не боялся. Когда он увидел пылающее лицо Алека за пеленой грязноватого дождя, его собственное лицо передернулось, и он решил не бить, пока его не ударят первым.

— Ты уже здесь, — сказал он, поднося пару перчаток к шляпе. — Этот дождь переходит все границы. Давай поговорим внутри.

— Где хотите.

Морис посмотрел на него с некоторым дружелюбием, и они вошли в здание. Оказавшись там, Алек вздернул голову и чихнул, как лев.

— Простыл? Погода такая.

— Что тут за вещи? — поинтересовался Алек.

— Разные древности, достояние нации. — Они остановились в коридоре римских императоров. — Да, погода никудышная. Выдалось всего два славных денька. И одна славная ночь, — добавил он озорно, удивляясь самому себе.