Профессор желания - Филип Рот

— Нет.

— Тогда пойдем домой.

И, наконец, о визите отца.

В пространном письме, в котором он благодарил нас за приглашение приехать на Праздник Труда, переданное ему по телефону, отец спрашивает разрешения приехать со своим другом, тоже вдовцом, с которым он очень сблизился за последнее время и с кем, как он говорит, очень хочет меня познакомить. Наверное, у него кончились фирменная бумага и конверты нашего отеля, потому что письмо это написано на обратной стороне листка бумаги, сверху на котором напечатано: «Союз евреев округа Нассау». А под этим послание евреям, стиль которого мне так же хорошо знаком, как стиль Хемингуэя или Фолкнера.

Дорогой!

Я посылаю тебе бланк поручительства от Союза евреев округа Нассау. Я, как еврей, обращаюсь с личным призывом. Нет необходимости говорить о том, что мы обязаны поддерживать Родину евреев. Нам нужна финансовая поддержка каждого еврея.

Мы не должны допустить нового истребления евреев! Ни один еврей не должен оставаться в стороне!

Я обращаюсь к тебе. Пожалуйста, помоги. Пока не поздно!

С уважением,

Эби Кепеш,

Гарфилд Гарден

Co-председатель

На обратной стороне листочка — письмо, адресованное нам с Клэр, написанное шариковой ручкой крупными каракулями. В этом письме не меньше, чем в напечатанном послании, призывающем евреев к солидарности (даже еще больше, оттого, что написано оно детскими иероглифами), чувствуется его чрезмерная, фанатичная преданность, из-за которой он много страдает, испытывая боль, когда его чувства оказываются обманутыми.

В то утро, когда мы получили это письмо, я позвонил ему в офис моего дяди Лэрри, чтобы сказать, что если он ничего не имеет против того, чтобы разделить нашу маленькую комнату для гостей с его другом мистером Барбатником, то мы, конечно, будем рады, если он его возьмет с собой.

— Я не могу, черт возьми, оставить его здесь одного на праздник, Дэйв, это главное. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не это. Послушай, я так быстро согласился, не подумав, — объясняет он. — Если это только не будет очень неудобно Клэр, чтобы он приехал. Я не хочу ее обременять перед началом учебного года, когда ей надо готовиться к занятиям.

— Она уже готова, об этом не беспокойся.

Я передаю трубку Клэр, которая заверяет его, что давно уже подготовилась к школьным занятиям и что для нее будет большим удовольствием принять их двоих на уикэнд.

— Он чудесный, чудесный человек, — убеждает ее отец, как будто мы могли заподозрить, что его друг может оказаться каким-то чудаком или бездельником, — который прошел через такое, что вам даже трудно себе представить. Он помогает мне собирать пожертвования для Союза евреев, и я вам скажу, он мне нужен. Мне нужна ручная граната. Попытайтесь вытянуть у людей деньги. Попытайтесь добиться того, чтобы люди прониклись чувствами и увидите, каково это. Вы говорите им, что то, что случилось с евреями, никогда не должно повториться, а они смотрят на вас так, как будто никогда не слышали об этом. Как будто Гитлер и погромы это что-то, что я выдумал, чтобы вымогать у них деньги. У нас в доме напротив живет один, недавно овдовевший, года на три постарше меня. Он разбогател еще много лет назад на контрабанде и Бог знает чем еще. Вы бы посмотрели на него, что стало с ним после того, как умерла его жена — каждый месяц у него новая потаскушка. Покупает им дорогие наряды, водит на бродвейские шоу, возит в салоны красоты в дорогой машине. Но вы только попробуйте попросить у него сотню долларов для Союза евреев, и он тут же начнет плакаться и говорить, какие убытки несет в последнее время. Хорошо, что я контролирую свои чувства. Но, между нами, иногда я не выдерживаю, и это мистер Барбатник удерживает меня от того, чтобы я не сказал этому сукиному сыну все, что я о нем думаю. О, этот тип действует мне на нервы по-настоящему. Каждый раз, как я ухожу от него, я должен идти к своей невестке за успокоительным. Это я, кто всегда отказывался даже от аспирина!

— Мистер Кепеш, — говорит Клэр, — пожалуйста, не стесняйтесь и привозите с собой мистера Барбатника.

Но он не дал своего окончательного согласия до тех нор, пока не вытащил из нее обещания, что она не будет считать себя обязанной кормить их три раза в день.

— Я хочу, чтобы ты дала нам гарантии, что будешь вести себя так, как будто нас вообще там нет.

— Ну и что же в этом будет хорошего? Лучше я буду вести себя так, как будто вы есть.

— Послушай, — говорит он ей. — По твоему голосу слышно, что ты счастлива.

Хотя Клэр сидит с телефонной трубкой у уха через кухонный стол от меня, я отчетливо слышу все, что за этим следует. Это происходит потому, что мой отец относится к междугородной связи так же, как ко многим загадочным вещам, недоступным его пониманию, — с верой в то, что электрическим волнам, переносящим его голос, необходима его беспредельная поддержка, приложение всех его сил.

— Благослови тебя Бог, — кричит он, — за то, что ты делаешь для моего сына!

— Но, — загар не мог скрыть того, что она покраснела — он тоже делает для меня много хорошего.

— Я не стал бы в этом сомневаться, — говорит мой отец. — Мне приятно это слышать. Кажется, он взялся за ум. Скажи мне, он понимает, как ему хорошо с тобой? Ему уже тридцать четыре, он взрослый мужчина и не может больше позволить себе ошибаться. Клэр, он уже понял, что должен ценить то, что у него есть?

Она пытается отделаться смехом, но он настаивает на I ответе, хотя в итоге сам отвечает за нее.

— Не дай Бог сбиться с пути, жизнь и без того — трудная штука. Все равно что самому себе воткнуть в кишки нож. Но это именно то, что он сделал, когда женился на этой шикарной девице, одетой как Сьюзи Вонг. О, чем меньше будет сказано о ней и о ее нарядах, тем лучше. А эти французские духи! Прости мою грубость, но от нее воняло как от проклятой парикмахерской. И что хорошего было в том, что он жил в той арендованной квартире c красными стенами из материи и всем остальным, что там происходило, что я не могу постичь. Даже думать не хочу об этом. Клэр, дорогая, слушай меня, ему повезло с тобой. Ты — стоящий человек. Только бы ты помогла ему зажить настоящей жизнью!

— О, Господи, — говорит она, ничуть не поддавшись потоку обрушившихся на нее эмоций, — это ли не настоящая жизнь…

Не успела она придумать, чем закончить эту фразу, как отец прогрохотал:

— Замечательно, замечательно, это самое замечательное, что я о нем услышал с тех пор, как он был стипендиатом, скитался по Европе и вернулся целым!

На автобусной остановке у центрального городского магазина он осторожно спускается с высокой подножки нью-йоркского автобуса. И вдруг, несмотря на нещадную жару, несмотря на свой солидный возраст, бросается вперед, но не ко мне, а поддавшись порыву, к той, с кем едва знаком. Было несколько вечеров, когда она угощала его ужином в нашей квартире и потом, когда я выступал с публичной лекцией о «Человеке в футляре», Клэр проводила его и моих тетю с дядей в библиотеку и, сев рядом с ним, объясняла ему по его просьбе, кто из джентльменов заведующий кафедрой, а кто декан факультета. Тем не менее, он бросается к ней так, словно она беременна первым из его внуков, словно она родоначальница того элитарного племени, к которому он принадлежит по крови и которым безгранично восхищается до тех пор, пока представители этого племени не начинают показывать свои клыки и когти, заставляя моего отца отступить.

Увидев, как какой-то незнакомец схватил Клэр, Даззл начинает, как сумасшедший, носиться, поднимая пыль, вокруг ног своей хозяйки, обутых в сандалии. И хотя мой отец никогда особенно не доверял и не особенно жаловал представителей животного мира, незаконнорожденных и гадящих повсюду, я с удивлением вижу, как это бессловесное поведение Даззла ни в коей степени не мешает ему продолжать делать то, что он делает — обнимать девушку. Сначала то, чему мы стали свидетелями, вызвало у меня подозрение, что это частично сделано для мистера Барбатника, который, возможно, неловко чувствовал себя, нанося визит неженатой паре. А может быть, та страстность, с которой мой отец прижимал Клэр к себе, была вызвана его стремлением заглушить свои собственные опасения на этот счет. Я видел его таким напористым и оживленным только до болезни моей матери. Мне кажется, что сегодня он чересчур возбужден, но это лучше того, что я ожидал. Когда я ему звоню обычно каждую неделю, я чувствую почти в каждом слове, которое он говорит, невысказанную грусть. Она настолько очевидна, что я вообще удивляюсь, как ему удается держаться так, словно все хорошо, отлично, не может быть лучше. Невеселое «Да, алло?», с которым он снимает трубку, уже достаточно, чтобы показать мне, что лежит в основе его существования. Утром помощь дяде в его конторе, хотя тому совсем не нужна эта помощь. Днем — споры в душной комнате Еврейского центра с «фашистами», теми, которых он величает не иначе, как фон-Эпштейн, фон-Хаберман и фон-Липшиц, очевидно, местными Герингом, Геббельсом и Штрайхером, которые доводят его до сильного сердцебиения. И потом бесконечные вечера, когда он обивает пороги соседей, пытаясь выклянчить что-то для своих филантропических нужд; читает и перечитывает колонку за колонкой «Ньюздей», «Пост», «Таймс»; смотрит по второму разу за вечер новости Си-Би-Эс и, наконец, ложится в постель. Не в силах уснуть, он достает из картонной коробки письма, раскладывает их сверху на одеяле и перечитывает свою корреспонденцию: переписку с пропавшими, нежно любимыми гостями. Как мне кажется, еще более нежно любимыми теперь, когда они пропали, чем тогда, когда жили в отеле и им было вечно то слишком много ячменя в супе, то многовато хлорки в воде бассейна, и всегда недостаточно официантов в столовой.