Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови» - Герман Романов

— Перед Красноярском я полностью уверилась в том. Вас не узнала по лицу, а вот говор, умение держаться… Я же вас здесь видела мельком, а потому побоялась ошибиться. Капитан бронечастей, выслужившийся из нижних чинов, — это одно, а генерал-адъютант его величества, герой ижевского восстания, умерший от ран в прошлом месяце, — совсем другое дело. Ваши обмолвки и то, что раз я вас назвала настоящим отчеством, а вы не заметили и не поправили меня, дало мне уверенность в своих…

— Подозрениях, — закончил за Машу Фомин и усмехнулся: — Вы правы. Любой мужчина счел бы такие аналогии неуместными, а за вас сработала интуиция и вот этот камень.

— Почему вы его избегаете касаться, Семен Федотович? У меня возникло ощущение, что он вас словно обжигает!

— Так и есть. Это ведовская штука, с седой древности. Ей многие сотни лет, если не тысячи. От первых волхвов еще.

— Колдовская?!

Девушка отдернула руку от камня, будто впервые его увидев, и в изумлении захлопала ресницами, чуть ли не засунув маленький кулачок в рот, забыв воспитание и привитые с детства манеры.

— Нет, не колдовская, а ведовская, — поправил ее Фомин. — Это абсолютно разные вещи, хотя определенная схожесть присутствует. Просто люди зачастую путают.

— А вы их отличаете? — Жгучий интерес так плескался в девичьих глазах, что вызвал улыбку.

— С рождения. Мой дед волхв, ведун. И я от него немного набрался. А ваш амулет мне в руки брать нельзя, он жжет.

— Я никогда не чувствовала это жжение. Наоборот, он мне кажется холодным.

— Так многие люди скажут, потому что не чувствуют его силы. Я ощущаю, потому и не желаю брать в руки. Он ваш родовой знак, только от женщины к женщине передается. От ведуний.

— Вы хотите сказать, что в моем роду… были ведьмы?! — Удивление из глаз вымыло, они словно потускнели.

— Я не говорил про ведьм, это искаженное от ведуний, и, соответственно, на ведьм переносятся колдовские способности. Но это не так. Ведать и колдовать, то есть сознательно причинять ущерб, есть совершенно разные вещи. Это очень трудно объяснить…

— У нас масса времени, Семен Федотович, дорога долгая. И я очень прошу вас рассказать об этом.

Маша посмотрела на Фомина таким умоляющим взором, что сердце у того заныло. А потому он плюнул на секретность и свое разоблачение первой встречной (не иначе как судьба, против которой никак не попрешь) и решил ответить на все расспросы…

Шилка

— Такой победой нам не стоит гордиться, Владимир Оттович!

Тирбах тяжело вздохнул, глядя, как плененные партизаны молча, без разговоров, кирками и лопатами роют у расщелины большую братскую могилу под бдительными взглядами вечно угрюмых егерей.

— Это почему, Петр Игнатьевич?

Моряк был в хорошем настроении. Еще бы — потеряв никуда не годную старую лоханку, корабли его отряда проложили путь до Амура. Теперь преград на пути не было, и можно идти хоть до самого Благовещенска, на соединение с главными силами флотилии.

— Мы собрали едва с полтысячи патронов, большинство самодельных, многие снаряжены дымным порохом, — Тирбах усмехнулся. — Это на сотню трупов и семь десятков пленных. Еще с полсотни партизан разбежалось по тайге, у нас не хватило сил перекрыть все сопки. Да, пушки достались целыми, вы не подавили их своим огнем.

— Так пушкарей разогнали!

— Нет, Владимир Оттович, у них оставался ровно десяток снарядов. Его и истратили, а затем разбежались. Пленные в один голос твердят, что здесь с боеприпасами было намного лучше, чем в других отрядах. Собрали все под метелку!

— Дела, — после секундной паузы отозвался Миллер, обдумав слова друга. — Надо сообщить в Читу…

— Они уже знают, наступление ведется по большому фронту, так что информация такая уже есть. Нам с тобою нужно только решить — зачистить только Шилку или рискнуть и пойти к Благовещенску.

— Лучше на Амур, Петр Игнатьевич. В городе наш гарнизон держится, и по плану мы должны оказать им помощь при стечении самых благоприятных обстоятельств. Такая ситуация для нас сложилась, топливо есть, боеприпасов хватает. Так что…

— Пойдем вниз, Владимир Оттович. Завтра поутру и пойдем.

— А с этими что делать? — Миллер кивнул на копошащихся пленных. — На буксирах до Сретенска отправим? Это сколько бензина истратить придется, вверх по течению идти.

— Нет, — глухо отозвался Тирбах. — Незачем. У меня приказ пленных не брать! И я брать их не буду!

— Они что, сдурели совсем в Чите? Семенова переплюнуть в палаческом ремесле решили?

— Кто хотел уйти из партизан, те давно из отрядов дезертировали и вернулись домой. Здесь самые упертые и непримиримые остались, каторжан половина, вон росписи на руках видны.

— Сволота! Я просто не обратил на них внимания.

— Мои парни их наскоро допросили — всего несколько человек насильно с ними таскались по тайге, остальные как на подбор добровольцы, клейма негде ставить. У каждого руки по локоть в крови — в расстрелах и казнях все участвовали.

—  Когда? — Интереса в голосе моряка не слышалось, одна понимающая горчинка — неприятно, но надо, куда деваться.

— Вторым слоем из АК егеря положат, да землицей засыплем поверху. Для моих староверов привычное занятие.

— Да уж, дела пошли такие, грешные, — в тон ему отозвался Миллер. И посмотрел на автоматы: — АК вы «кнуты» именуете?

— Так точно. Сокращенно от автомата «кнут» — так военный министр настоял. Сказал мне, что сия аббревиатура всему миру знакома будет. И еще сказал, что на тридцать лет он опередил свое время.

— Занятная штука. А стоящая? Скажите честно.

— Автомат Федорова перед АК, что кошка супротив бобра. Помучились с ним, но сейчас до кондиции довели. Как и ручной пулемет «плеть» — тот же автомат, только на сошках, ствол толще да приклад иной формы. Одно плохо — длинными очередями в полный рожок стрелять не рекомендую, точность сразу теряется.

— А «нагайка» как? Оценил уже? — Миллер показал в сторону стоящего на треноге станкового пулемета.

— Этот с первого раза на «ура» пошел, доделок практически нет. Так и отпишу в рапорте, — Тирбах сделал ударение на второй слог, как и все моряки, — что в серию запускать без доводки можно и нужно. И по полному весу с лентой он немногим тяжелее «макса» без станка и коробки. Чудо, а не пулемет, «Льюис» рядом не пляшет.

— Это хорошо, такие пулеметы нам очень нужны. Японцы ведь под свой патрон только станкачи поставляют, и то немного.

— Жаль, что выпуск к Новому году только наладят, да и производить в день по штуке смогут, в лучшем случае две, — Тирбах огорченно взмахнул рукою. — В месяц только бригаду вооружить сможем, и то на голодном пайке, в самый обрез.

— Если штука стоящая, то военный министр сделает все, чтобы выпуск увеличить. Отдельные детали ведь за рубежом, да в тех же САСШ заказать можно. Дороговато выйдет, но вовремя. Как раз к следующему лету, ибо не верю я, что мир с красными дольше затянется…

Ижмарская

— Семен Федотович, что произошло? Почему вы так обгорели? Почему объявили о вашей смерти?

Вопросы ударили по нему неожиданно, со всей силы. Именно тогда, когда Фомин их не ожидал, видя, как увлечена Маша его долгим рассказом о потустороннем, «запретном». И пропустил в под-дых, на полуслове.

— И куда делся фон Шмайсер? Ведь если вы живы, то и он, наверное, не погиб от пули эсеров.

— Не погиб, — глухим, тоскливым голосом ответил Фомин. — Но я собственной рукою пристрелю гада, если встречу. Хотя вряд ли это случится, но я питаю надежду, что смогу в него попасть.

— Что-то случилось? Почему так произошло, что ты сейчас хочешь его убить? Ведь тогда в поезде вы говорили с ним вполне дружески. Я не могу ошибаться, тогда я именно так и посчитала.

— Тогда так и было. Но много воды с февраля утекло. Ты хочешь знать причину, Машенька? А ты знаешь, что кошку сгубило?

Семен Федотович смог справиться со своими расшатанными нервами и пристально посмотрел на девушку, глядя глаза в глаза. Впервые в жизни он чувствовал себя неуверенно, борясь с двумя противоречивыми желаниями — распахнуть перед ней душу или пустить пулю в лоб, чтоб больше ни о чем не думать и не страдать. Боль и усталость от жизни порядком опустошили и выжгли сердце.

— Любопытство и сгубило, — тихо ответила ему в тон девушка, вскинув подбородок, и чуть громче произнесла: — А что, правда опасно?

— Очень, — осторожно сказал Фомин. — Есть такие государственные секреты, что от них нужно держаться подальше. Больно сильно обжечься можно, насмерть. Это моя просьба, Маша, потому что я боюсь за тебя.