Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позорно струсил?
Увы, но Константину Александровичу в эти дни действительно был предписан постельный режим. Мог ли он не слышать гомона людей, пришедших проститься с Борисом Леонидовичем? Мог, дачи хоть и соседние, но расположены они достаточно далеко друг от друга, а никакого митинга у пастернаковского крылечка не было, люди, как и положено при выносе гроба, старались не шуметь, духовой оркестр приглашен не был, звучал только рояль, да и то в глубине дома. И несли Пастернака не мимо дачи Федина, а через поле, вдаль, к погосту.
Конечно, Федин трусил всегда и хитрил даже с собою. Но, будто на суде, дадим и обвиняемому слово. Как свидетельствует запись в его дневнике, Федин узнал о смерти Пастернака только 9 июня, а 11 июня отправил З. Н. Пастернак письмо, где сказано:
«Это невероятно, что, живя больше двадцати лет почти стена об стену нашими домами, я говорю о своем сочувствии Вам спустя чуть ли не две недели после того, как горе пришло. Невероятно не то, почему так случилось, не то, что от меня скрывали происшедшее, а то, что моим домашним удалось все скрыть. <…>
Только вчера – пораженный – я все вдруг узнал».
Узнав же, всяко помогал Зинаиде Николаевне до ее смерти, и вдова эту помощь принимала.
А вот для того, чтобы восстановить доброе имя Пастернака, поспособствовать публикации его посмертных книг, он и палец о палец не ударил…
Нагадали судьбу
Известно, что на похоронах Пастернака крышку гроба несли Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Это подтверждают и свидетели, и фотография, знакомая многим.
Рассказывают, что в связи с этой фотографией после 1965‐го пошла по Москве острота: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых».
Когда страна прикажет быть героем…
После издания «Доктора Живаго» в Милане (1957) из Советского Союза на Запад не то чтобы бурным потоком, но потекли первые ручейки неподцензурной поэзии и прозы.
1960 – «Неспетая песня» Михаила Нарицы (под псевд. М. Нарымов);
1961 – «Весенний лист» Александра Есенина-Вольпина;
1963 – «Сказание о синей мухе» Валерия Тарсиса.
В отечественную историю свободомыслия эти книги, вне всякого сомнения, вошли.
Но не факт, что вошли в историю литературы.
Уже из одного уважения к этим отчаянно храбрым авторам их книги лучше не перечитывать.
Как и многое, впрочем, из того, что десятилетием позже составит обширное пространство героического там– и самиздата.
Расёмон
Попав в опалу за публикацию 18 сентября 1961 года стихотворения «Бабий Яр» в «Литературной газете», Евгений Евтушенко, как он сам вспоминает, «решил обратиться к самому Шолохову, попросить его, чтобы он не позволял шовинистам и антисемитам пользоваться его именем. Я позвонил ему в Вешенскую. Телефонную трубку взял его секретарь, но потом все-таки Шолохов подошел сам и, хотя мы не были лично знакомы, приветствовал меня весело, по-дружески:
– А, мой любимый поэт. Ну что, заедают тебя антисемиты? Держись, казак, – атаманом будешь…
Окрыленный таким неожиданно теплым непринужденным тоном да еще и тем, что Шолохов был в курсе моих дел, я попросил разрешения приехать. Шолохов радушно пригласил меня.
При личной встрече Шолохов о себе говорил исключительно в третьем лице.
– Хорошо, что приехал. Михал Александрович давно за тобой следит. Ты у нас талантище. Бывает, конечно, тебя заносит. Ну да это дело молодое. Что, брат, заели тебя наши гужееды за „Бабий Яр“? Михал Александрович все знает. Ты не беспокойся – Михал Александрович сам черносотенцев не любит. <…> Сильные ты написал стихи, нужные…
Тут я воспрял духом. Мне уже чуть ли не виделась статья Шолохова в „Правде“ против антисемитизма, выступление Шолохова на съезде партии в защиту моего „Бабьего Яра“…
И вдруг Шолохов перегнулся ко мне через стол и, понизив голос, быстро, с одобряющей и одновременно опекающе-журящей деловитостью спросил:
– То, что ты написал „Бабий Яр“, – это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал <…> и подставился? <…> Слышал, слышал Михал Александрович, какие у вас в Москве вечера поэзии. Яблоку негде упасть. Конная милиция. Да когда же и шуметь, если не в молодости!
– Мы вас приглашаем, – сказал я, уже рисуя в своем воображении романтическую картину: автор „Тихого Дона“ с умиленными слезами слушает Ахмадулину, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, пожимает заляпанную гипсом и глиной лапищу Эрнста Неизвестного, с задумчивым восторгом крутит седой ус перед картинами Олега Целкова, подписывает коллективное письмо в защиту советского джаза…
– Спасибо. Михал Александрович непременно сходит, послушает вас с удовольствием. Нельзя отрываться от молодежи, нельзя. Но пока тебе надо отсидеться… – ласково размышлял Шолохов. – У тебя вообще какие планы?
– Да вот на Кубу собираюсь.
– Это хорошо. Вот и отсидишься. А Михал Александрович на съезд партии собирается. Надо хорошенько долбануть по бюрократии, по гужеедам, по антисемитам. А заодно и нашу молодежь талантливую поддержать, защитить. Так что поезжай и не волнуйся – Михал Александрович нужное слово в твою защиту скажет»[271].
Чудесная, не правда ли, история? Но вот и совсем, совсем другая версия этой встречи, изложенная в письме Валерия Друзина Александру Дымшицу: «А перед „Днем поэзии“ Евтушенко внезапно на самолете отправился в Вешенскую на прием к М. А. Шолохову, без всякого предупреждения. Михаил Александрович принял его более чем сухо и отклонил какие бы то ни было разговоры о литературе. Быстроногому поэту пришлось откланяться и отбыть не солоно хлебавши».
Незачем гадать, чей рассказ правдивее. Достоверно известно лишь одно – то, что, выступая 24 октября на XXII съезде КПСС, словечка о «Бабьем Яре» Шолохов не проронил, зато сказал: «Молодым творцам „непреходящих ценностей“, тем, которые живут в провинции, не запретишь въезд ни в Москву, ни в другие крупные центры. Они слышат, с каким триумфом проходят в Москве литературные вечера наших нынешних модных, будуарных поэтов, непременно с конным нарядом милиции и с истерическими криками молодых стиляжных кликуш. Им тоже хочется покрасоваться перед нетребовательными девицами в невероятно узких штанишках и в неоправданно широкоплечих сюртуках. Им тоже хочется вкусить от плодов славы. Вот они и прут в Москву, как правоверные в Мекку. И никакими уговорами и карантинами их не удержишь. Как говорится: „идут и едут, ползут и лезут“, – а своей цели достигают».
Перед новочеркасским расстрелом
Алексей Иванович Аджубей, зять Хрущева и по совместительству главный редактор «Известий», любил иногда тайным знанием поделиться с коллегами: «Едем мы с Никитой Сергеевичем. Видим, очередь большая. Никита Сергеевич останавливает машину: узнай, в чем дело? Узнаю. Очередь за мясом. А почему,
