Трое - Максим Горький

- Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто у меня дома жар-птица, - а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит... и кто её знает, о чём думает? Житьё ей серое наступило... я это очень хорошо понимаю... Если б ребёнок был...

И Грачев тяжело вздыхал... Однажды он сумрачно сказал товарищу:

- Отвёл я всю воду своему огороду, да не потопила бы, боюсь.

Другой раз на вопрос Ильи - пишет ли он стихи? - Грачёв, усмехаясь, молвил:

- Пальцем в небе... Э, ну их ко всем чертям! Куда уж нам лаптем щи хлебать!.. Я, брат, теперь всем корпусом сел на мель. Ни искры в голове, ни искорки! Всё про неё думаю... Работаю - паять начну - всё льются в голову, подобно олову, мечты о ней... Вот тебе и стихи... ха-ха!.. Положим, - тому и честь, кто во всём - весь... Н-да, тяжело ей...

- А тебе? - спросил Илья.

- И мне - оттого тяжело... К веселью она привыкла... вот что! Всё о деньгах мечтает. "Если б, говорит, денег хватить где-нибудь - сразу бы всё перевернулось... Дура, говорит, я: надо бы мне какого-нибудь купчика обворовать..." Вообще - ерунду говорит. Из жалости ко мне всё... я понимаю... Тяжело ей...

Павел вдруг обеспокоился и убежал.

Часто заходил к Илье оборванный, полуголый сапожник с неразлучной гармонией подмышкой. Он рассказывал о событиях в доме Филимонова, о Якове. Тощий, грязный и растрёпанный Перфишка жался в двери магазина и, улыбаясь всем лицом, сыпал свои прибаутки.

- Женился Петруха, жена его - как свёкла, а пасынок - морковь! Целый огород, ей-богу! Жена - толстая, коротенькая, красная, рожа у неё трёхэтажная. Три подбородка человек имеет, а рот - всё-таки один. Глазёнки - как у благородной свиньи: маленькие и вверх не видят. Сын у неё - жёлтый, длинный и в очках. Листократ! Зовут его Савва, говорит гнусаво, при матери - блажен муж, а без неё - вскую шаташася языцы... Ка-ам-пания - моё почтение! Яшутка теперь такой вид имеет, словно в щель забиться хочет, на манер испуганного таракана. Пьёт, сердяга, потихоньку да кашляет во всю мочь. Видно, папенька печёнки-то ему повредил как следует! Едят его. Парень мягкий, - не подавятся сожрут... Дядя твой письмо прислал из Киева... По-моему - напрасно он старается: горбатого в рай не пустят, я думаю!.. А у Матицы ноги совсем отвалились: в тележке ездит. Наняла слепого из половины, впрягла его и правит им, как лошадью, - смехота! Кормится всё-таки. Хорошая она баба, я скажу! То есть, ежели бы у меня не такая удивительная жена была, я бы на этой самой Матице необходимо женился! Я прямо скажу: на всей земле только и есть две бабы настоящие - с сердцем, - моя жена да Матица... Конечно, она пьянствует, но хороший человек всегда пьяница...

- А Машутка? - напомнил ему Илья.

При напоминании о дочери прибаутки и улыбки исчезали у сапожника, точно ветер осенний сухие листья с дерева срывал. Жёлтое лицо его вытягивалось, он сконфуженным, тихим голосом говорил:

- Мне про неё ничего не известно... Хренов прямо сказал мне: "И мимо не ходи, а то я её изувечу!.." Пожертвуй, Илья Яковлевич, на построение косушки или шкалика сооружение!..

- Пропадаешь ты, Перфилий, - сказал Илья с сожалением.

- Окончательно пропадаю, - спокойно согласился сапожник. - Многие обо мне, когда помру, пожалеть должны! - уверенно продолжал он. - Потому весёлый я человек, люблю людей смешить! Все они: ах да ох, грех да бог, - а я им песенки пою да посмеиваюсь. И на грош согреши - помрёшь, и на тысячи издохнешь, а черти всех одинаково мучить будут... Надо и весёлому человеку жить на земле...

Смеясь и балагуря, задорный, похожий на старого, ощипанного чижа, он исчезал, а Илья, проводив его, с улыбкой покачивал головой. Чувствуя, что ему жалко Перфишку, он понимал ненужность этой жалости и видел, что она мешает ему. Прошлое было недалеко сзади Лунёва, и всё, напоминавшее ему о прошлом, будило в нём беспокойное чувство. Он был похож на человека, который устал и, отдыхая, сладко дремлет, а осенние мухи назойливо гудят над его ухом и мешают ему отдохнуть. Разговаривая с Павлом или слушая рассказы Перфишки, Илья сочувственно улыбался, покачивал головой и ждал, когда они уйдут. Иногда ему становилось грустно и неловко слушать речи Павла; в такие моменты он торопливо и упрямо предлагал ему денег и, разводя руками, говорил:

- Чем иным помочь могу?.. Посоветовал бы: брось Веру...

- Бросить её нельзя, - тихо говорил Павел. - Бросают, что не нужно. А она мне нужна... Её у меня вырывают, - вот в чём дело... И может, я не душой люблю её, а злостью, обидой люблю. Она в моей жизни - весь мой кусок счастья. Неужто отдать её? Что же мне-то останется?.. Не уступлю, - врут! Убью, а не отдам.

Сухое лицо Грачёва покрывалось красными пятнами, и он крепко стискивал кулаки.

- Разве замечаешь, что похаживают около неё? - задумчиво спросил Илья.

- Этого не видно...

- Про кого же говоришь: вырывают?

- А есть такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук... Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно, ту же долю оставил...

- Никак нельзя тебе помочь! - сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, - он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, - как почти все его чувства к другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь, говорил:

- Я знаю - помочь мне нельзя...

И, глядя в лицо товарища, он с твёрдой и зловещей уверенностью продолжал:

- Вот ты забрался в уголок и - сиди смирно... Но я тебе скажу - уж кто-нибудь ночей не спит, соображает, как бы тебя отсюда вон швырнуть... Вышибут!.. А то - сам всё бросишь...

- Как же, брошу, дожидайся! - смеясь, сказал Илья. Но Грачёв стоял на своём. Он, зорко посматривая в лицо товарища, настойчиво убеждал его:

- А я тебе говорю - бросишь. Не такой у тебя характер, чтобы всю жизнь смирно в тёмной дыре сидеть. И уж наверно - или запьянствуешь ты, или разоришься... что-нибудь должно произойти с тобой...

- Да почему? - с удивлением воскликнул Лунёв.

- Так уж. Нейдёт тебе спокойно жить... Ты парень хороший, с душой... Есть такие люди: всю жизнь живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу хлоп!

- Что - хлоп?

- Упал, да и умер...

Илья засмеялся, потянувшись, расправил крепкие мускулы и глубоко, во всю силу груди, вздохнул.

- Чепуха всё это! - сказал он.

Но вечером, сидя за самоваром, он невольно вспомнил слова Грачёва и задумался о деловых отношениях с Автономовой. Обрадованный её предложением открыть магазин, он соглашался на всё, что ему предлагали. И теперь ему вдруг стало ясно, что хотя он вложил в дело больше её, однако он скорее приказчик на отчёте, чем компаньон. Это открытие поразило и взбесило его.

"Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?" - мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей:

- Экая ты, Танька, бесстыдница...

Она только расхохоталась в ответ ему.

Она по прежнему всё рассказывала ему о жизни людей её круга, и однажды Илья заметил:

- Коли всё это ты правду говоришь, Татьяна, так ваша порядочная жизнь ни к чёрту не годится!

- Почему это? Весело! - сказала Автономова, пожав плечиками.

- Велико веселье! Днём - одно крохоборство, а ночью - разврат...

- Какой ты наивный! - смеясь, воскликнула Татьяна Власьевна.

И вновь расхваливая пред ним чистую, мещански приличную, удобную жизнь, вскрывала её жестокость и грязь.

- Да разве это хорошо? - спрашивал Илья.

- Вот забавный человек! Я не говорю, что это хорошо, но если бы этого не было - было бы скучно!

Иногда она учила его:

- Тебе пора бросить эти ситцевые рубашки: порядочный человек должен носить полотняное бельё... Ты, пожалуйста, слушай, как я произношу слова, и учись. Нельзя говорить - тыща, надо - тысяча! И не говори - коли, надо говорить - если. Коли, теперя, сёдни - это всё мужицкие выражения, а ты уже не мужик.

Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею, женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя с Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта женщина близка ему как товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала в нём товарищеского чувства; он видел, что она интереснее Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь спать, молилась богу:

- "Отче наш, иже еси на небесех... - раздавался за переборкой её громкий, торопливый шёпот. - Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша..." Киря! встань и притвори дверь в кухню: мне дует в ноги...