Приключения мальчика с собакой - Остроменцкая Надежда Феликсовна

— Проезжие часто чинят у Германика повозки и подковывают лошадей, — продолжала Береника, делая вид, будто не замечает слез, навернувшихся на глаза мальчика. — Германик — это кузнец. Возможно, кто-нибудь там даст Александру лошадь, чтобы съездить к отцу. Если отец успеет приехать до вечера, он расскажет господину правду о тебе. — Береника оглядела Клеона: — Теперь ты опять такой же, каким я видела тебя в первый раз. Только волосы взлохмачены. Дай-ка я тебя причешу. — Сняв с пояса гребенку, она пригладила волосы Клеона, потом обмыла ему руки и, опустившись на солому, разостлала кусок холста: — Поешь! Надо подкрепить силы. Вот лепешки, сыр, крутые яйца, ветчина и фляга с вином, — перечисляла она, выкладывая на холст еду. — Ну, чего ж ты плачешь?… Ешь! Сразу почувствуешь себя сильнее.

— Я был так одинок, — сдерживая слезы, сказал Клеон, — и ты пришла…

— Совсем ты не одинок: мы с Александром твои друзья… Конечно, ужасно потерять такого друга, как твой Лев. Брат говорит, что он был так умен, словно человек, только даром речи боги его не наградили.

Клеон перестал сдерживаться и заплакал:

— Он остался лежать в лесу, и волки его растерзают… Если твой брат мне друг, пусть он закопает Льва.

— Александра нет, он побежал за отцом. Как только ты поешь, я сама пойду в лес и похороню твою собаку или попрошу одного своего друга… Ну, съешь же хоть кусок окорока! Это поддержит твои силы. А они тебе будут очень нужны. — Девушка придвинулась ближе к Клеону и, хотя они были в эргастулуме одни, зашептала: — Тебе помогут уйти к Спартаку…

— Так, значит, правда?! Мардоний не солгал, что Спартак близко?

— Тшш!.. Если отец запоздает, я попрошу Гефеста — он что-нибудь придумает, чтобы оттянуть твое наказание. Ешь же, чтобы я успела пойти в лес и похоронить Льва.

— Ты найдешь то место по высокому кедру, что на опушке дубового леса… Хорошо, что ты мне все это сказала! А я уж думал сделать такое, чтобы меня скорее убили.

Береника с укором посмотрела на него:

— Разве мы знаем, что будет с нами через час?

— Так говорил и еще один мой друг… Теперь его, может быть, тоже убили…

— Ну вот, сейчас ты опять заплачешь! Ешь же скорее!..

Глава 9. Волнения в господском доме

Сцена в спальне отца расстроила Луция. Ему было неприятно, что он не сумел восстановить справедливость, как обещал Гаю, а главное — что отец все еще обращается с ним, как с мальчишкой, хотя он, если бы мог распоряжаться, вел бы хозяйство гораздо разумнее, чем отец.

Как большинство римлян, Луций считал, что раб — существо низшего порядка, но бессмысленная жестокость претила ему, она была невыгодна и, следовательно, глупа. Стремясь отделаться от неприятного чувства, Луций направился в библиотеку. Как всегда, вид этой комнаты помог ему вернуть утраченное душевное равновесие.

Чтобы предохранить книги от южного жара и сырости севера, библиотека была расположена в восточной части дома. Под высокими окнами, обращенными на восход, раскинулся розарий. Каждого, кто в утренний час входил в эту комнату, охватывало ощущение свежести и покоя. Окна по утрам были широко распахнуты; благоухающий ветерок колыхал сдвинутые в сторону шелковые занавеси и шуршал в развернутых папирусах на длинном столе, за которым молча трудились рабы, приводя в порядок отложенные библиотекарем свитки. При входе Луция все встали. Библиотекарь с поклоном подошел к молодому хозяину.

— Не прерывай свою работу, — остановил его Луций, — я сам найду что нужно.

Молодой человек направился к одному из шкафчиков, которые, вперемежку с высокими наполненными свитками корзинами, стояли вдоль стен. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в библиотеку вбежала одна из рабынь Фульвии:

— Ты здесь, господин?… Мы ищем тебя по всему дому и саду. Госпожа приказала, чтобы ты немедленно шел к ней.

«Опять какая-нибудь история с Гаем!» — подумал с досадой Луций, направляясь к лестнице на второй этаж.

Он не ошибся: рабыня привела его в спальню Гая; тут, кроме нянек, хлопотали чуть ли не все служанки Фульвии. При входе старшего сына она трагическим жестом указала на кровать, где, уткнувшись в подушки, рыдал Гай.

— Не знаю, что делать с этим ребенком! Никак не хочет успокоиться. Поговори хоть ты с ним…

— Что с тобой, Гай? — спросил Луций, подходя к кровати брата. — Почему ты плачешь?

— Хочу сицилийца! — закричал малыш. — Это мой раб!.. Отец подарил его мне!.. Как смели его увести? Как смели убить мою собаку?… Хочу… чтобы этого… Мардония… — всхлипывал он, — распяли на кресте…

Луций посмотрел на мать. Она ответила ему беспомощным взглядом:

— Вот так с самого утра, с тех пор, как принесли его из ванны. Я уже ходила к отцу, просила его за этого раба, но он непреклонен. Непреклонен! — повторила Фульвия с жестом отчаяния. — Твердит, что теперь дисциплина особенно необходима. Как будто какая-то дисциплина важнее здоровья ребенка! Ну, пусть даже этот пастух-сицилиец провинился в чем-то ужасном…

— Ни в чем он не провинился! — перебил ее Луций. — Я видел мальчика. Горе его непритворно.

— Но говорят, что старший пастух…

— Старший пастух убил собаку мальчика.

— Но она первая набросилась на них…

— Не потому.

— А почему же? — подняла брови Фульвия.

Луций оглянулся на рабынь:

— Я не публичный оратор. Мне не нужна аудитория.

Фульвия жестом приказала рабыням выйти.

— Так почему же он убил эту отвратительную собаку?

— Потому что он вор. Из рассказа сицилийца — правда, совершенно бессвязного — я понял, что старший пастух похищал ягнят… вероятно, с целью продажи — это мое предположение, — а собака сицилийца его поймала.

Гай притих, прислушиваясь к разговору брата с матерью. При последних словах Луция он снова начал кричать:

— Хочу, чтобы старшего пастуха распяли!..

— О боги!.. — Фульвия прижала пальцы к вискам. — Я не в силах это вынести! Я сойду с ума!.. Неужели действительно ничего нельзя сделать с этим старшим пастухом?… Я уверена, что мальчишка-сицилиец колдун. Я поняла это, как только взглянула на него. Он околдовал отца, и тот купил его и совершенно ненужную собаку, околдовал Гая, теперь — тебя… Я требую, чтобы ты успокоил Гая или поговорил с отцом. Пусть он прикажет выпустить мальчишку, а этого Мардония… или как там его… бичевать. Иначе колдун погубит нас всех.

— Приведите сицилийца, — рыдал Гай, — а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…

— Хорошо, я сделаю еще одну попытку… — Луций пошел было к двери и остановился: — Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом![99] Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.

Гай озадаченно посмотрел на брата:

— Я еще маленький.

— Это не оправдание! — строго сказал Луций. — Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.

— Да, — вздохнул Гай, садясь в постели, — я попробую.

— Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.

Гай, кряхтя, слез с кровати.

— Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.

— Отлично, — сказал Луций. — В таком случае, я иду.

Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль — напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».

Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).