Дневник одного тела - Даниэль Пеннак

* * *

55 лет, 4 месяца, 21 день

Суббота, 3 марта 1979 года

Некоторые перемены в нашем теле наводят меня на мысль об улицах, по которым мы ходим годами. В один прекрасный день вдруг закрывается какой-то магазин, вывеску снимают, помещение пустеет, появляется объявление о сдаче в наем, и ты не можешь вспомнить, что же там было раньше, всего неделю назад.

* * *

55 лет, 7 месяцев, 3 дня

Воскресенье, 13 мая 1979 года

Я поздравляю Тижо с тем, что некая симпатичная Ариетт так долго остается рядом с ним (хотя какое мое дело?). Он выслушивает меня, а затем, когда я наконец завершаю свое похвальное слово прочным связям, с самым серьезным видом заявляет: «Мужской конец оставляет внутри женщины не больше следов, чем пролетевшая по небу птица». И по его глазам нельзя понять, что он хочет сказать этой китайской мудростью.

* * *

56 лет, день рождения

Среда, 10 октября 1979 года

Когда мне было двадцать лет, потягиваясь, я как будто взмывал в воздух. Сегодня утром, потянувшись, я почувствовал себя распятым на кресте. Совсем заржавел. Надо размяться. Правильно говорил наш учитель физкультуры (Демиль? Димель?), убеждая нас в предпоследнем классе, что без ежедневных упражнений мы заржавеем раньше времени… Возможно. Ну а пока, когда я смотрю, во что превратились мои спортивные друзья, прожужжавшие мне все уши своими достижениями (у Этьена, на сегодняшний день скрюченного ревматизмом, переломаны все пальцы и ключицы, а плечи, как у всякого регбиста, поражены капсулитом), я убежден, что правильно делал, сопротивляясь культу рекордов и диктатуре постоянных тренировок, которые кажутся мне своеобразным онанизмом. Я всегда ненавидел спорт как культ тела. К боксу я относился как к танцам, как к игре, как к искусству. Ну и потом, я занимался им большей частью в одиночку, лупил чаще всего по мешку с опилками. И в теннисе – бил в стенку. Что касается брюшного пресса и отжиманий, это были упражнения, необходимые для моего «воплощения». Они позволяли прозрачному мальчугану, призраку своего отца, обрести плоть, «войти в тело». Выиграть матч в вышибалы, отделать мерзавца на ринге, выставить задавалу на посмешище на корте, взобраться по крутому склону на велосипеде – все это была моя месть за папу, взиравшего на это с расстояния, с трибуны, где он сидел на почетном месте. Спорт никогда не был для меня физической необходимостью. Впрочем, в тот день, когда мы повстречались с Моной, я совершенно его забросил.

* * *

56 лет, 9 месяцев, 27 дней

Среда, 6 августа 1980 года

Анекдот. Услышал его только что в баре, где пил кофе, от соседа по стойке, который допивал явно не первый стаканчик пастиса. Никаких женщин, – говорит врач пациенту. Ни женщин, ни кофе, ни табака, ни выпивки. – Я так дольше проживу? – Не знаю, не знаю, – отвечает врач, – но время для вас будет тянуться гораздо медленнее.

* * *

56 лет, 9 месяцев, 29 дней

Пятница, 8 августа 1980 года

В Мераке ветрянка. Напала на всех детишек сразу, как саранча. Все покрылись болячками, ни один не уцелел. Все кругом пищат, засыпают, просыпаются, ноют, что у них чешется, а чесать нельзя. Мона и Лизон, как сестры милосердия, сражаются на всех фронтах. Тут и Филипп с Полиной, внуки Этьена, и три маленьких друга семьи. Я быстренько телеграфировал Брюно, чтобы тот прислал сюда Грегуара, – надо пользоваться такой возможностью, это же естественная прививка, но Брюно ответил телеграммой, краткость которой говорит сама за себя: «Надеюсь, ты шутишь? Брюно». Жаль, сказала Мона, ветрянка в компании – это игра, а в одиночку – наказание.

Все время пытаюсь представить себе Брюно – как он тщательно подыскивает для ответа эти четыре слова. В каком возрасте люди примиряются с мыслью, что их отец до сих пор жив?

* * *

56 лет, 10 месяцев, 5 дней

Пятница, 15 августа 1980 года

Сколько ощущений не испытано? На концерте в церкви женщина с обнаженными руками, положив локоть на спинку соседнего, не занятого стула, мечтательно теребит волоски у себя под мышкой. Я тоже попробовал. Довольно приятно. Могло бы быстро превратиться в тик, если бы место было более доступным.

* * *

57 лет, день рождения

Пятница, 10 октября 1980 года

Получил на день рождения чудесный подарок от Лизон. Ужинаем всей компанией: Мона, Тижо, Жозеф, Жаннетт, Этьен с Марселиной и т.д. Лизон, сидя напротив меня, участвует в общей беседе с жизнерадостностью, которая кажется мне удесятеренной какой-то неведомой силой. В нее словно вдохнули новое дыхание. В ней поселился добрый гений. Который, судя по осунувшемуся лицу, ее несколько утомляет. После ужина зову ее в библиотеку. (Этот отеческий призыв мы всегда обыгрываем с особой торжественностью: Дочь моя, ступай за мной! Лизон с виноватым видом идет в библиотеку, я – следом, поступью командора, и закрываю за нами двери.) Садись. Она садится. Сиди тихо. Она смотрит себе на ноги. Я пробегаю взглядом книжные полки и достаю «Доктора Живаго». Ищу отрывок, который хочу зачитать ей, а! вот! нашел! Девятая часть, глава третья. Записки Юрия Живаго. Он пишет их в Варыкино, в конце зимы, перед самой весной. Слушай. Лизон слушает.

...

«Мне кажется, Тоня в положении. Я ей об этом сказал. Она не разделяет моего предположения, а я в этом уверен. Меня до появления более бесспорных признаков не могут обмануть предшествующие, менее уловимые.

Лицо женщины меняется. Нельзя сказать, чтобы она подурнела.

Но ее внешность, раньше всецело находившаяся под ее наблюдением, уходит из-под ее контроля. Ею распоряжается будущее, которое выйдет из нее и уже больше не есть она сама».

Поднимаю голову. Лизон говорит: Вот это проницательность! И мы бросаемся друг другу в объятия.

Мы еще час или два проболтали там, в библиотеке. Тебе сейчас столько же лет, сколько было Виолетт, когда она умерла, сказала она.

– Откуда ты знаешь?

– У нее на могиле написано.

Боже мой, на могиле Виолетт, где я больше так и не был! Даже в День всех святых. Ни разу.

– А кто ухаживает за могилой Виолетт?

– Тижо. Он каждый год сажает там цветы. Я иногда тоже с ним ходила, когда была маленькая,

А ведь это моя привычка – читая некрологи или прогуливаясь по кладбищу, мысленно подсчитывать возраст умерших… Во время похорон Виолетт на кладбище в Мераке, спасаясь от горя, я бродил между могил, подсчитывал годы усопших, читал вслух их имена: я был уверен, что им приятно, что кто-то все еще называет их по имени. И что их возраст будет закреплен за ними навечно. Франсуа Франсески, 49 лет, Сабина Одпен, 78 лет. Амеде Бреш, 82 года. Каждому своя минутка, говорила Виолетт, опуская яйца в кипяток. Там были и дети. Некоторые недолго задержались на этом свете – не дольше, чем нужно яйцу, чтобы свариться. Младенец Сальваторе, 3 месяца. Имена вырезаны на необработанном граните или на полированном мраморе… А памятник Виолетт еще не был готов. Могильщик Маритен забросал гроб тяжелой землей. Всю неделю до того шел дождь, в ноздрях у меня до сих пор стоит запах той земли. Нет памятника – нет даты. Дата появилась вместе с памятником. Почему же я больше ни разу не побывал на том кладбище? Почему у меня не возникло даже желания? Из-за неизбывного горя? Не думаю. Скорее, чтобы не узнать возраста Виолетт. Чтобы не знать, сколько Виолетт прожила. Потому что Виолетт была не просто человек, а персонаж, согласна?

Я смотрю на Лизон. Как бы ей сказать, что я был бы рад, если бы меня похоронили рядом с Виолетт… Нет, не буду.

– Ты что, папа?

– Ничего, милая. Тебе кого хочется? Мальчика или девочку?

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН

...

Так вот, моя милая, твой отец, который совершенно не помнит беременность твоей матери, догадался о беременности дочери в тот момент, когда Фанни и Маргерит были в самом начале пути на этот свет! Какой инстинкт отвечает за такое предвидение? В сущности, ты вполне могла бы толкнуть этот дневник «Новому психоаналитическому журналу», наш друг ЖБ неплохо бы на этом нажился.

* * *

58 лет, 28 дней

Суббота 7 ноября 1981 года

В магазинах наших шикарных кварталов теперь редко услышишь расистское высказывание осознанно физического свойства. И тем не менее. Сегодня утром, булочная. Мы с Тижо покупаем круассаны и бриоши. Лизон уехала, и Фанни с Маргерит на все утро остались на нас с ним. Так вот, булочная. Перед нами – две приличные дамы и старик араб. Позади очередь тянется до самого входа (булочная популярная). За прилавком – продавщица в розовом халате, из тех, кто выражает свою благовоспитанность при помощи сослагательного наклонения. Чего бы вам хотелось? А что бы вы взяли еще? Наконец, обе покупательницы обслужены, подходит очередь старика араба. Джелаба, остроносые туфли без задника, сильный акцент плюс нерешительность, свойственная его преклонному возрасту. Сослагательного наклонения как не бывало. Так, ну что, что ему надо? Он выбрал наконец? Ответ покупателя с трудом поддается дешифровке. Что? Старик указывает рукой на слоеный пирожок, переводя на желанное изделие и взгляд. Воспользовавшись этим, розовая продавщица нарочито зажимает нос пальцами левой руки, а правой как бы разгоняет невыносимую вонь. Потом хватает металлическими щипцами пирожок, мигом сует в пакет и, громко объявив его стоимость, швыряет покупателю. Тот задирает свою джелабу и роется в кармане брюк в поисках денег. Не набрав нужной суммы, он снова лезет в карман за добавкой, не находит, лезет в другой карман, достает оттуда старые очки. Эй! Нельзя ли поживее? Вы что, не видите, сколько народу вас ждет? Широким жестом она указывает на остальных покупателей. Он нервничает. Монеты сыплются на пол. Он наклоняется, снова распрямляется, раскладывает в отчаянии все свое богатство на искусственном мраморе прилавка. Она выуживает нужную сумму. Он выходит из магазина, опустив глаза. Не нужны мне ваши извинения! После чего – обращаясь ко всем присутствующим: Эти арабы! Понаехали тут, пьют нашу кровь, да еще и вонь разводят! Все молчат. Возможно, от потрясения, но все же молчат. (Как я, например.) И тут раздается голос Тижо. И правда, эти арабы – подонки. Ведь только подонок согласился бы пить кровь мадам! (Молчание.) Обращаясь к молодому человеку, стоящему за нами: Скажите честно, мсье, вот вы бы стали пить кровь этой дамы? Молодой человек бледнеет. Нет? Я вас понимаю. Потому что, судя по тому, что вылезает у нее изо рта, кровь у нее – это что-то! Ужас охватывает всех присутствующих. Тижо переходит к другой собеседнице. А вы, мадам, стали бы пить ее кровь? Нет? А вы, мсье? Тоже нет? Ну конечно, вы же не арабы! Теперь уже у всех покупателей кровь застыла в жилах. Все в ужасе ждут, что будет дальше, это написано на лицах. В словах Тижо столько натурализма. Только я собрался прекратить это издевательство, как Тижо без всякого перехода обращается к продавщице сладчайшим тоном: Сударыня, вы не оказали бы такую любезность, продав нам четыре круассана и столько же бриошей?