Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив

Прямо перед тем, как Чичиков понимает, что стал обладателем почти четырехсот душ, Гоголь позволяет рассказчику привести отступление, которое дает нам некоторое представление о том, что хотел донести до нас автор. Вероятно, это представление было бы более полным, если бы Гоголь написал три тома, как намеревался. Рассказчик воображает себе по-настоящему счастливого писателя, который рассказывает о величественных персонажах, никогда не делавших ничего дурного; он достигает всемирной славы и никогда не ниспускается до ничтожности обыденной жизни. Но, добавляет он, сам он не такой писатель. Он относится к типу писателей, которые вызывают наружу «всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь» [149]. Это писатель, который показывает неприглядную правду и которого никто не ценит. Не для него народные рукоплескания, шестнадцатилетние девушки не полетят к нему навстречу «с закружившеюся головою и геройским увлеченьем» [150]. Он продолжает нагнетать жалость к себе. Такой писатель никогда не получит прижизненного признания. Важность честности в его творчестве никогда не поймут. На него будут обращены «упрек» и «поношенье». Здесь Гоголь, который в свое время неоднократно становился предметом жесткой критики, говорит о самом себе. «Сурово его поприще», — заключает «рассказчик» (то есть сам Гоголь), и «горько почувствует он свое одиночество» [151]. Честность важна и благородна. Но совершенно не факт, что вас за нее будут любить.

«Мертвые души» воспринимаются на ура не только потому, что Гоголь смешно пишет, но еще потому, что он не может не полюбить — хотя бы немного — персонажей, которых представляет как достойных ненависти. Роман полон отступлений, посвященных местным жителям, которых Чичиков встречает в своем путешествии, один смехотворнее, напыщеннее и безумнее другого. Можно ли с еще большой точностью показать, как мы не должны себя вести? Один из моих любимых портретов, приведенный в первой главе второго тома, изображает практически находящегося в коме помещика Андрея Ивановича Тентетникова, персонажа, который дал переводчикам множество причин для головной боли. В одном из изданий он представляется романтическим персонажем: «Он был не плохим человеком, просто мечтательным». Но это не комплимент. Другие переводы приводят иное описание: «Не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба» (перевод Пивира и Волохонской). И еще: «Человек, ползающий между землей и небом» (перевод Гернея и Фюссо). А Гоголь на самом деле имеет в виду лишь то, что этот человек — бездельник, не годный ни на что лентяй, лодырь. «…Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которых на Руси много, которым имена — увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные» [152]. Именно таких людей Гоголь хочет уколоть своей книгой. Но, боже мой, какими же забавными он их делает.

Дела у Тентетникова пошли плохо после ссоры с Генералом, за дочерью которого он намеревался ухаживать. Тентетников сыт по горло тем, что Генерал в разговоре называет его «братец» и «любезнейший», потому что он думает, что это чересчур фамильярно и высокомерно. В конце концов, когда Генерал использует слово «ты» вместо «вы», обращаясь к нему, Тентетников взрывается и перестает общаться с семьей. После этих событий он становится еще более безвольным лежебокой: «Панталоны заходили даже в гостиную. На щеголеватом столе перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно какое угощенье гостю…» [153] (только гурман Гоголь мог придумать, что подтяжки на столе могут выглядеть как закуска). Именно в тот момент в жизни этого несчастного человека появляется Чичиков, ищущий, кого бы ему еще обмануть. Тентетников становится катализатором второй авантюры Чичикова, когда убеждает его поговорить за него с Генералом, чтобы восстановить доверие между ними.

Тентетников, как и сотни других персонажей, — олицетворение пошлости, интереснейшего русского понятия, которое наиболее прочно ассоциируется с персонажами Гоголя. Это слово известно тем, что его практически невозможно перевести на другой язык (и все мы знаем, как я ненавижу такие мнения); оно означает что-то вроде «низкопробность», «дурновкусие», «вульгарность», «банальность». У этого понятия есть моральный вес: как только ты как личность опошлился, твоя жизнь перестает иметь ценность. Набоков давал такое определение: «Поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность». Иногда мне хочется, чтобы Набоков был еще жив, чтобы познакомиться с семьей Кардашьян [154]. Там тоже все полно лицемерия. Задача Гоголя в «Мертвых душах» состоит в том, чтобы показать нам, что такие люди могут считать себя важными и значительными, но на самом деле такими совершенно не являются. Пошлый человек не осознает себя таковым, иначе бы он перестал быть пошлым. Гоголь рассказывает о пошлости на каждом шагу, но делает это таким образом, что ты понимаешь: он симпатизирует этим людям. Он как будто не может заставить себя осудить их. Или же причина в том, что он описывает этих персонажей настолько ярко, что очень легко поставить себя на их место. (Ну или, может быть, это просто я пошлая и поэтому легко ставлю себя на место отбросов. Это вполне возможно.)

У Гоголя было странное детство и, возможно, слишком близкие отношения с матерью. По крайней мере, она горячо поддерживала его, пожалуй, даже слишком горячо. Она считала, что он лучший русский писатель в истории. Не то чтобы это нелогично, если твой сын успешный, публикуемый писатель («Пушкин? Нет, не слышали»). Но она также считала, что Гоголь изобрел пароход и железную дорогу. Хорошо иметь родителя, который так тебя поддерживает, но серьезно? Он не изобрел даже гоголь-моголь, не то что пароход и железную дорогу. Один из биографов Гоголя Дэвид Магаршак пишет, хочется думать, с некоторым сожалением: «Она баловала его в детстве, и в значительной степени из-за нее он вырос капризным эгоистом». («Не сиди на перилах!» Бедный Гоголь.)

Гоголь, безусловно, самый откровенно невротичный из русских писателей. Он обожал рассказывать, как посещал врача в Париже, а тот сказал ему, что у него желудок вверх ногами. Ипохондрия была для него, как пишет еще один биограф, Ричард Пис, «образом жизни». Ему почти что нравилось болеть, потому что это был отличный предлог для того, чтобы постоянно кататься по заграничным курортам — и не возвращаться в Россию. Он часто писал друзьям о своих недугах, описывая их в подробностях. Из письма 1832 года: «Теперешнее состояние моего здоровья совершенно таково, в каком он меня видел. Понос только прекратился, бывает даже запор» [155].

К концу жизни он совершал много поступков, за которые его недолюбливали. На премьере «Ревизора» он настоял на том, чтобы сидеть на полу в своей ложе, чтобы никто его не видел. Вероятно, с этого места ему мало что было видно на сцене. Когда занавес опустился и зрители стали вызывать автора пьесы на сцену для поклона, он выполз из ложи и выбежал из театра на улицу. Скорее всего, он сделал это из скромности и смущения, но в обществе приняли это за чрезвычайную высокомерность.

В своих письмах из-за границы он сообщал без умысла множество занимательных вещей: «Но на Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспомню» [156]. Нельзя винить его в том, что он хотел годами оставаться за границей. Ему всегда удавалось находить себе прекрасных друзей, часто таких, которые одалживали ему денег или хотя бы приглашали его на отличные пирушки. Одно время в Баден-Бадене (где же еще?) он приятельствовал с княжной, которая собственноручно готовила для него особый компот (и это не эвфемизм). «Самообманы» более позднего периода его жизни, как правило, были связаны со столкновением между его жизнью на широкую ногу и обетами аскета. С одной стороны, он хотел, чтобы жизнь была праздником. С другой — он хотел рассказать всем, что пишет величайший в мире литературный шедевр о морали и что сам является великим нравственным и духовным лидером. Он писал своим друзьям, что живет «как монах», а потом посещал ужины, от которых у него бывало ужасное несварение. Примерно в это время он помешался на упомянутом напитке имени Барбары Стрейзанд.