Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

— Это с горбом что? Помню. Убили его в дороге. Не горб у него был, а серебро в мешке таскал.

— Нет, не с горбом? — отмахнулся Илейка. — Курносый такой…

— Знаю, знаю, — замотал головой калика и поднял палку. — Этот поставлен епискупом в Смоленске-городе.

— Ты меня поднял на ноги, старче! Ты! Крестясь, старик испуганно отстранился:

— Нет, не я! Свят-свят, колдовать не умею, с нечистью не знаюсь. Ныне я богу угоден, и скоро меня он призовет. Напутал ты что-то, добрый молодец.

Илейка вдруг приказал грозным голосом:

— Снимай кафтан, старче!

— На что он тебе, добрый витязь? — взмолился калика. Молью трачен… Ей-богу, нигде не зашито… Ни одной резаны (*Резана — мелкая монета в Древней Руси).

— Снимай кафтан! — повторил Илейка еще грознее.

Старик дрожащими руками снял с себя кафтан и протянул Илейке. Тот взял его, снял свой — добротный, из дорогого сукна, набросил его на плечи старику:

— Носи, старче!

Повернул коня и поскакал, довольный собой, слушая, как заливаются кругом веселыми голосами птицы, будто их праздник сегодня, а не его! Старик остолбенел и стоял посреди дороги, поглядывая на свои плечи, не знал, что и подумать. Илейка издали помахал ему шапкой. Счастливой дороги! А он, Илейка, счастлив, кафтан странника он повесил на зябкую осину и снова пьет это голубое небесное вино, это щедрое солнце, забрызгавшее яркими пятнами дорогу, холмы, леса…

Сорок верст прошел конь не отдыхая, только пощипал травы па лугу у ручья. Дорога не утомила Илейку, под конец пути он чувствовал себя так же свежо, как и при выезде из Киева. Показались стены Белгорода — высокие, из белого, тесанного ровными плитами камня. Таких стен не было даже вокруг Киева. Впрочем, городок оказался небольшим, с куриное яйцо. В центре его стоял красивый собор Пресвятой богородицы, сложенный из белого камня. Здесь больше было садов и огородов, совсем не замечалось мастерских, словно бы жители ничем не занимались. Да так оно и было в недалеком прошлом. Испокон веков киевские князья держали здесь красный двор и потешные палаты — дворцы, окруженные высокими заборами, за которыми были искусственные пруды, горки, площадки, где можно было смотреть молодецкие потехи и игру в свайку. Здесь когда-то держал Владимир своих триста наложниц, здесь же находились охотничий двор и конюшня. Муромец ехал мимо летнего княжеского дворца. Надвигался вечер, и Илейка беспокойно поглядывал на небо. Сердце его стучало все сильней, он боялся, что молодой месяц или вовсе не появится, пли появится так, что Илейка его не увидит за тяжелыми куполами деревьев. Остановил какую-то бабу с охапкой укропа в руках и попросил ее показать постоялый двор. Словоохотливая баба тотчас же пустилась объяснять ему дорогу.

— Мимо этих изб налево, где живет Марья. Напрямки, чтобы не кружить, через двор Андрея. Так вот через двор, и там все прямо до бузины, что на углу, а потом направо, и тут-то будет «Комарёк», свой поганый держит его — Идолищем прозывается. Пересечешь пустырь, а пустырь-то за избою Ивана Комара, а избы…

— Спасибо, — не выдержал Илейка, — уразумел.

— Эй! — крикнула ему вслед баба. — А монетку? Ну и времена пошли худые… Теперь никто не швыряется серебром, все его в мошне держат, не то что прежде!

Илейка поскакал в указанном направлении. Начинало темнеть. К подворью Идолища оказалось значительно проще добраться, никуда не сворачивая, не пересекая ничьего двора, а двигаясь вверх по улице, куда и выходили ворота двора. Ворота были высокие, резные, с маленькой, незаметной на первый взгляд калиткой. Илейка взялся за железное кольцо и стукнул три раза. Подождал — никого. В небе показался месяц, тонкий, рогатый, дымящийся теплым паром облаков. Илейка постучал громче, и послышались чьи-то шаги. Ждал — откроется калитка, горячие руки обнимут его за шею… Все получилось иначе. Сердитый голос спросил:

— Кто там?

— На постой хочу…

— А кто ты? — подозрительно спросили из-за калитки.

— Муромец, — с замиранием сердца произнес Илья, и человек долго не открывал. Потом загрохотал засов, и калитка отворилась. Илейка вздрогнул — прямо в лицо ему глянули пронзительные глаза печенега. Но тут же он пришел в себя. Вспомнил, что великий князь многих печенегов переманивал к себе на службу, давал им земли. Очевидно, открывший ему калитку печенег был одним из них.

Все здесь вызывало в Илейке тревогу. Двор скорее напоминал пустырь, где стояло множество телег и кибиток и ходили какие-то люди. Как тогда, у Кузнецких ворот, екнуло у него сердце. Он один. Но что значили все страхи перед тем, что он увидит ее. Посмотрит в глаза, забудет с нею все… Прошли мимо двух возившихся у повозки люден, и те обалдело уставились на Илейку и его коня.

Печенег взял из рук Ильи поводья, привязал к коновязи. Он провел Илейку сенями, открыл дверь в маленькую каморку, в которой пол был уложен свежими стеблями аира. Там горела глиняная плошка, освещая грязные стены, дубовую лавку, накрытую облезлою шкурой, пустую корчагу. В углу стояла колыбель — деревянное корыто на говяжьих ребрах. Илья стал терпеливо ждать. Сердце отстукивало время… Встал и пошел в темноту. Остановился… Нет, никто не следит за ним. Пошел дальше. Только бы не заблудиться, найти дорогу назад. Толкнул дверь и оказался на галерее — гульбище. Оставаясь незамеченным, отсюда можно было наблюдать за тем, что происходит внизу. А внизу Илейка увидел Синегорку. Худа, лицо будто подрезано, а стан располнел. Дорогу ей преградил необычайно грузный человек — из-за спины щеки видать, животом дверь открывает. Водянистые глаза, желтые скулы, рот шире дверей кузницы. Кафтан обшит грубым холстом. «Идолище», — понял Илья по одному его виду. Он и впрямь напоминал идола из глины, какие ставились кочевниками на курганах. Тот говорил:

— Зачем тебе собака русс? Зачем тебе Муравленин — мурашка эта? Хакан зарежет тебя, как овцу. Давай убьем русса! Нам достанется конь и сбруя… Если узнает хакан — тебе смерть и мне смерть. Я не хочу ссориться с хаканом!

Синегорка вызывающе рассмеялась:

— Нет, хакану нужен твой двор и твои люди. Он не убьет тебя… Ведь это ты навел его на Киев!

— Пусть у моего коня отпадет хвост… — начал было Метигой, но девушка не стала слушать:

— Нечего клясться — тебя все равно казнят, тот или другой. Нельзя служить двум хаканам, нельзя любить двоих…

Илейка смотрел на нее и почти не вникал в смысл доносившихся слов. Она еще красивей стала и совсем печенежка… Только говорит чисто да волосы будто литая бронза…

— Я люблю этого русса! Я брошу проклятый шатер и уйду на Русь. Я тоже служу двум хаканам, но не потому, что люблю золото… — Синегорка подумала минуту: — Сама не знаю почему… Наверное, потому, что кровь у меня дурная.

— Йах, из твоих ноздрей жаром дует! Зря ты пришла в «Комарёк» — тебя могут выследить, тут ведь кругом глаза. Тебя зарежут, а меня удушат тетивою лука, — продолжал настаивать печенег.

— Да, ты изменил хакану, и он задушит тебя тетивой лука, но пока ты нужен ему. Пусти меня к руссу!

— Нет, Нет! Ты не пойдешь к нему!

— Пусти! — рванулась она, — Я выдам тебя! Расскажу хакану, что ты каждый месяц посылаешь в Киев наездника и он привозит оттуда золото. Не так ли?

— Йах, девушка-гюль, нишкни! — забеспокоился Идолище. — Тут ведь кругом уши.

Синегорка бросилась к двери, но печенег вдруг вытащил кинжал:

— Я сам зарежу тебя и его, хакан подарит мне скакуна, взятого в Киеве!

Синегорка отпрянула в испуге, а печенег двинулся на нее, выставив кинжал.

— Ты у меня как кость в горле! Я вырву твое сердце и положу его к ногам храбрейшего из храбрых!

Щерились зубы на лоснящемся лице, разъехались редкие усы — пять волосков в четыре ряда.

Илейка словно бы вышел из оцепенения, взметнулся над перилами гульбища и прыгнул… Под руки ему попался тяжелый светильник, он ударил им по голове Идолища. Тот взревел коровою и грузно осел на ковер. Кровь потекла по диковинным заморским цветам. Тотчас же чьи-то руки подхватили Синегорку, послышался сдавленный крик, хлопнула дверь.

— Синегорка!.. Синегорка!.. — громко позвал Илья.

Ответа не было. Долго Илейка шарил в темноте руками и звал ее. Потом с улицы донесся топот копыт, он болью отдался в душе. Ильи выбежал во двор, вывел Бура, Никто его не остановил. Смеркалось. Месяц повис на тучке. Илья чувствовал затылком множество глаз, устремленных на него из темноты. Комар пел свою песню длинного кинжала.

Страда богатырская

Выполняя волю великого князя, тысячи людей потянулись к южным границам государства, чтобы рубить там городки-крепости, устраивать лесные засеки, насыпать по берегам рек земляные валы, тянущиеся па сотни верст, копать глубокие рвы. Плыли ладьями и стругами, тащились конные и пешие воины, смерды, холопы, рабы. Несли на себе топоры и заступы. Шли по найму и договору, шли по недоброй воле. Укрывались в ладьях старыми парусами, по дорогам — рогожей. Наступила осень — время выжженных трав. Солнечные дни сменились надоедливым дождиком. Нужно было спешить — одно колено печенегов из десяти кочевавших по днепровским просторам ушло далеко на восток, куда-то к Рязани, а все другие оттянулись к устью великой реки…