Протоколы Сионских Мудрецов - Алекс Тарн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не стойте над душой, Габи. Это займет еще минуту-другую. В общем, вы сами виноваты — не надо было давить на все клавиши подряд. В вашем возрасте следовало бы быть намного терпеливее».
Старик раздраженно хмыкнул. «Молодой человек, я был бы вам очень обязан, если бы вы называли меня Гавриэль. Наше недолгое заочное знакомство еще не дает вам права…»
Шломо расхохотался. «Недолгое?.. заочное?..» Ну и наглец! Это он мне, своему создателю, папаше, можно сказать…
Он набрал в грудь воздуха, намереваясь выложить нахальному старикану все, что он о нем думает, да так и застыл с приоткрытым ртом, глядя на монитор выпученными от изумления глазами. Компьютер, высвободившись наконец от длинного ряда противоречивых команд, взмахнул длинной гривой закрывающихся окон и, прогнав по экрану несколько невнятных текстов, остановился на одной из входных папок почтовой программы. Папка именовалась «Шломо Бельский» и содержала — строчка за строчкой — все главы шломиной «бэрлиады», расставленные в хронологическом порядке, с первой по последнюю.
«Эй, Шломо! Что с вами? — Каган осторожно потряс его за плечо. — Что случилось? — он взглянул на экран. — В чем дело? Чего-нибудь не хватает?»
«Вы… вы… — выдавил из себя Шломо. — Вы были получателем текстов?»
«Ну конечно. Я думал, вы сами догадались, оттого и пришли. — Каган пожал плечами. Суставы сухо щелкнули. — А что же, по-вашему, я имел в виду, говоря о нашем заочном знакомстве, если не эту переписку? Кроме этого мы с вами, вроде бы, не имели случая встретиться…»
«Где тут у вас туалет?» — спросил Шломо. Он вдруг ощутил острую потребность сунуть голову под струю холодной воды.
Когда Шломо вернулся в комнату, старик уже снова сидел за столом, по-птичьи выцеливая клавиши ноутбука.
«Послушайте, Шломо, — сказал он, не поднимая головы. — Я вынужден просить вас перейти к делу. Мое время, увы, сильно ограничено. Вы ведь хотели что-то выяснить, не так ли?»
«Хотел — не то слово, — хмыкнул Шломо, усаживаясь в кресло. — Давайте начнем с текстов. Как я сейчас понимаю, они с самого начала не предназначались для публикации?»
Каган пожал плечами.
«Отчего же? Конечно, правильнее было бы назвать применение ваших текстов реализацией. Мы их, скажем так, претворяли в жизнь. Но это ведь тоже, в определенном смысле, — публикация… Как автору, вам жаловаться не на что…»
«Хорошо. Тогда объясните для начала: почему вы использовали именно меня? Не могли найти кого-нибудь получше? Зачем вам эта бульварщина, эти пошлые шпионские страсти, всемирный заговор и прочая белиберда? Это ведь так низкопробно… Ну ладно — я… я и писал-то эту бодягу для Урюпинска, долларов ради. Но вы-то про какой-то План с большой буквы толкуете».
Старик рассмеялся. «Зря вы так недооцениваете Урюпинск, Шломо. Вы, возможно, полагаете, что истинная реальность отображается Толстым или Фолкнером. Ошибка, молодой человек. Реальность — это именно Урюпинск. Жизнь намного ближе к бульварному роману, чем к «Войне и Миру». Она проста до невозможности. Люди действуют согласно элементарным схемам, причем вариантов — раз, два и обчелся. Так что ваши упражнения нас вполне устраивали. До поры до времени».
«До поры до времени? Когда же я перестал вас устраивать?»
«Э-э-э, так не пойдет, Шломо. Вы же знаете ответ; не делайте наш разговор скучным».
«Я перестал вам подходить, когда превратился в участника, — сказал Шломо. — Когда уже не мог больше производить бульварщину. Так?»
Каган кивнул. Они помолчали.
«Как хотите, Гавриэль, но все это выглядит совершенной фантасмагорией. Получается, что вы пишете мировую историю руками рядовых, случайных людей. При всем роскошном демократизме данного подхода, он выглядит невозможным на практике. Судите сами — реальные события непрерывны, следуют одно за другим сообразно определенной логике. А у вас? К примеру, вот меня вы уволили без выходного пособия. А есть ли у вас гарантия, что ваш следующий, случайный литературный негр продолжит начатую мной линию точно с того же места, где я ее оборвал?»
Шломо развел руками.
«Нет у вас такой гарантии, и быть не может. Это во-первых. Во-вторых, как можно полагаться на свободную волю случайного борзописца? Он ведь вас по своей прихоти в такие дебри завести может… Как же тогда План? Или нет его вовсе?»
Мудрец презрительно фыркнул. «Что за чушь вы несете… Вы знаете, Шломо, этот вопиющий набор глупостей говорит о том, что мы рановато с вами расстались. Вы мне еще лекцию по диалектическому материализму прочитайте, для полного комплекта. Какая свобода воли? О ком вы это, о себе? Перечитайте-ка сотворенный вами шедевр: сплошные штампы, избитая пошлятина, сотни раз читанные перепевы… Свобода!.. Вон там, в прихожей, зеркало висит, сходите туда, посмотрите на себя, чтобы в чувство придти. Вы же из заранее проложенных желобков ни разу не выскакивали — ни в жизни, ни, тем более, в писаниях ваших! Свобода воли!.. Фу-ты ну-ты…»
Каган издевательски покрутил кистями рук. «Поверьте мне, дорогой мой писатель, в неизведанные дебри вам никого не завести. Прежде всего потому, что нет туда тропинок, а вы ведь без тропинок — никуда. Так что прихотей творца, как вы изволили выразиться, опасаться не приходится. А за План не беспокойтесь. Откуда ж, по-вашему, все эти тропинки с желобками взялись?»
«Это во-вторых, — насмешливо продолжил он, передразнивая шломину интонацию. — А во-первых, не надо так волноваться за столь дорогую вашему сердцу непрерывность истории. Ваш преемник пишет на удивление похоже. Как и все ваши предшественники. Желобки-то те же… Есть, конечно, мелкие нестыковки, но кому они мешают? Главное, чтобы План не страдал. А что именно произойдет в дальнейшем с вашей несчастной сексапильной студенткой… кого это волнует?»
«Меня волнует, — твердо сказал Шломо. — Меня волнует. Такой уж я дуболом, дешевка базарная, грош за пучок. Вы уж, ваше высоколобое величество, извините меня, букашку несмышленую. Где уж мне понять ваших Планов громадье? Ваших помыслов шаги саженьи? Одна у меня просьба нижайшая к вашему благородию — не давите шагами этими меня, червя недостойного, во прахе пресмыкающегося. Мне, дураку, лишь бы пожрать, да выпить — и вся недолга… но жить, тем не менее, хочется. И другой букашке я тоже сочувствую — что делать, по одной тропинке ползаем, по одному желобку, как вы справедливо заметили. Так что волнует меня дальнейшая судьба несчастной сексапильной студентки, которую зовут, между прочим, Дафна; да, как видите, и имя у нее имеется — вот ведь какая деталь несущественная…»
«Прекратите этот балаган, — прервал его старик. — Обидеться изволили? Только при чем тут я, уважаемый? Я, что ли, ее убивал? Я, не вы? Кто ее, по-вашему, раздавил, эту букашку? Вы и раздавили. Вы и есть убивец, Вячеслав Ефимович. Так что оставьте, пожалуйста, вашу истерику».
«Как вы можете меня обвинять? — закричал Шломо. — Разве я знал, что речь идет о живых людях? Разве я знал, что все это — взаправду?..» Он осекся и замолчал.
Каган печально покачал головой.
«Конечно, не знали, — мягко сказал он. — Только вряд ли это вас утешит. Видите ли, Шломо, вас с детства учили, что слова — шелуха, в лучшем случае описывающая реальность, а в худшем — искажающая ее. Но это не так. Слова — это и есть наша реальность. Реальностью называется то, что названо, не более того. Вещи и предметы начали свое отдельное существование с того момента, как Адам дал им первые имена. Так и вы — дали имя своей Дафне, дали ей имя и пустили жить, как рыбу в аквариум. Впрочем, этим ваша ответственность и ограничивается. Дальше от вас мало что зависело: помните? — желобок…»
Шломо кивнул. Его слегка мутило, хотелось на свежий воздух.
«Идите, — сказал Мудрец. — Мне надо работать. Приходите на следующей неделе».
Шломо вышел в иерусалимскую ночь.
18
«…в иерусалимскую ночь». Вот ведь закрутил! N. удовлетворенно прищелкнул языком и закрыл крышку ноутбука. Всего месяц он связан с таинственным работодателем, а уже послал ему несколько вполне объемистых посланий. И, соответственно, получил свои несколько сотен евро за каждую посылку. Но разве только в деньгах дело? Он работал больше за интерес; его самого отчаянно занимала эта история, невесть как зародившаяся у него в голове и теперь регулярно выплескивающая свои невероятные события на белый лист компьютерного экрана. Видимо, это и называется вдохновением — когда пишется как бы само по себе, когда не надо вымучивать события, придумывать людей, строить сложные планы.
Поначалу он еще придерживался всех этих глупостей классического писательства, как положено, по сорбоннскому учебнику. Сюжетная линия… прорисовка персонажа… речевая характеристика… Но тщательно расчерченные в блокноте схемы немедленно разлетались на куски уже на втором абзаце. Герои повествования, стоило им только открыть рот, начинали нести полную отсебятину, не имеющую совершенно никакого отношения к заранее заготовленным текстам. И ведь, что интересно, получалось совсем неплохо… Так что теперь N. садился за клавиатуру, не имея ни малейшего понятия, куда именно заведет его сюжет.
