Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - Иржи Кратохвил

После смерти Владьки я осталась в комнате общежития одна. Потом раздвинулся занавес времени — и наступил шестьдесят восьмой год, и впервые после долгого перерыва у меня появилось чувство, что я смогу увидеться с сыном. Ему уже исполнилось двадцать три, и мне было страшно интересно, каким он стал и как выглядит. Но ни мой сын, ни Роберт Лоуэлл все не давали о себе знать. И оказалось, к сожалению, что они были правы, что лучше им было не спешить.

После августовского вторжения, когда сюда ворвались советские танки, я вспомнила, как моя матушка ругалась с фашистами-генлейновцами, которые во всем слушались Гитлера и вскидывали в приветствии правые руки. Начиная с 21 августа, я буквально дневала и ночевала на улицах, разговаривая с русскими солдатами, объясняя им, что происходит, переубеждая их, причем, в отличие от большей части моих соотечественников, я не чувствовала к ним никакой ненависти, потому что, беседуя с солдатами, я словно опять видела перед собой своих волков-воинов, и мне не составляло труда удовлетворить их желание, правда, в основном прямо в подворотнях, стоя, и я помогла таким образом сотням и тысячам солдат, и все время говорила с ними, и мой голос проникал в их души. Потом-то я, конечно, узнала, что все те солдаты, которых я обработала, то есть первый эшелон оккупационных войск, был быстренько заменен вторым эшелоном, а первый, околдованный мною, оказался где-то в Сибири, но мой образ навсегда запечатлелся в их сердцах, и они уже были заражены контрреволюционными идеями.

Примерно в начале сентября 1969 года за мной пришли прямо на завод. Я как раз сгружала с платформы огромные поддоны, и мастер, который хорошо ко мне относился, заявил этим товарищам, что сменщицы у меня нет, а поддоны должны быть обязательно выгружены, потому что их ждут в цехе.

Но мне это не слишком-то помогло, тем же вечером они нашли меня в общежитии. Мы приехали в их большой дом на улице Ленина, и там на столе уже лежал какой-то огромный и яркий американский журнал с моей фотографией, сделанной в августовские дни. Сверху было написано: «Дочь Троцкого агитирует брежневскую оккупационную армию».

— Прошло то время, — сказал мне один из присутствующих, — когда мы с вами цацкались. С этой минуты вы можете в любой момент исчезнуть, и никто о вас не заплачет. Даже собака не залает.

— Даже кошка не замяукает, — добавил второй.

— Даже корова не замычит, — ловко ввернул первый.

— Даже коза не замекает, — выпендрился второй.

В общежитии ко мне подселили новую соседку Она отлично знала, зачем ее сюда прислали, и из кожи вон лезла, чтобы получить обещанное вознаграждение. Так что меня опять загнали в угол. Но я уже несколько лет назад подала заявление на кооперативную квартиру и, зайдя в соответствующий отдел, узнала, что смогу въехать туда, как только заплачу положенную сумму. Все прошло подозрительно гладко.

Кооператив, естественно, находился в новом районе, в Богуницах, неподалеку от городского завода по уничтожению отходов, а также от тюрьмы и свежепостроенных сумасшедшего дома и крематория. Тут было еще более безотрадно, чем в Черновицах, где располагался дом скорби, куда в войну упрятали батюшку. Вдобавок этот район строился в честь и во имя укрепляющейся и углубляющейся чехословацко-советской дружбы, и улицы носили названия советских республик и городов, а также имена советских героев. Среди грязи и груд мусора гигантской стройки не было пока никаких тротуаров, но зато стояли статуи советских стахановцев и даже огромная фигура тракториста, машущего ушанкой с небывалых размеров трактора. (Вот бы где ты пригодился, Денис Котачек, горячий привет тебе в твоем Аду!) Сюда-то и поселили ренегатку Троцкую. Моя новая квартира, клетушка, в которой я с трудом помещалась, напоминала картонный гроб, наполненный звуками, доносившимися из всех соседних клетушек. Но катастрофы в этом для меня не было, ведь так в этой стране жили миллионы людей.

Однако не прошло и двух недель, в течение которых я потихоньку примирялась с тем, что в свою новую квартиру я могла бы пригласить разве что Брунов хобот, просунутый в окно (через это окно я ежедневно наблюдала, как восходящее или заходящее солнце окрашивает мрачные окрестности моего нового дома в цвет внутренностей освежеванных на бойне животных), как однажды утром я услышала из соседней квартиры знакомый голос, приоткрыла дверь и увидела ту самую сволочь, от которой я сбежала из общежития, увидела, что теперь она приперлась сюда и указывает грузчикам, куда им втаскивать шкаф.

— Запомни раз и навсегда, — сказала она мне при первой же возможности, — что твоя квартира — это тюремная камера, ты у меня под арестом, и я — твой капо. И если ты будешь хорошо себя вести, я дам тебе по ночам спать. А если нет, то ты у меня кровью умоешься и ежами срать будешь! Собакам собачья смерть, шлюха Троцкая!

Теперь я частенько ходила на главный вокзал и смотрела на поезда. Я уволилась с Краловопольского завода, и у меня появилась уйма свободного времени, так что я проводила на перронах множество часов, и домой меня совсем не тянуло. Мне было уже далеко за семьдесят, но выглядела я значительно моложе, однако возраст давал себя знать хотя бы тем, что у меня не осталось никого в целом свете, ни единой живой души, которой я могла бы поплакаться. Вы, конечно, напомните мне о моем сыне и будете правы, да только я уже не верила, что когда-нибудь встречусь с ним, и напомните мне о Бруно, и опять будете правы, да только он уже бесконечно долго не давал о себе знать.

Когда пятнадцать лет назад я помчалась на коньках по замерзшему водохранилищу, смерть манила меня, точно пищик дикую утку, и завораживающий бег приближал меня к Бруно, и я прямо с разбега попала бы туда, где Бруно ожидал, как в приемной, свои дальнейшие реинкарнации. Но Бруно запретил мне это, потому что цепь реинкарнаций не привела бы его тогда к цели и мы с ним не смогли бы встретиться в наших человеческих, земных обличиях. Вот почему я была осуждена на бессмертие, подобно угрям, осужденным на долгое свадебное путешествие из пресноводных рек в самое Саргассово море посреди Атлантического океана. Я, господа, размышляла и о возможности эмиграции в Америку, к дедушкиным православным индейцам, но, к счастью, у меня была еще одна возможность, которая объявилась внезапно, так что я даже толком не успела сообразить, в чем она заключается и что мне сулит.

Когда я возвращалась после своих прогулок по вокзалу, я никогда не шла по проспекту Победы (то есть по Фердинанд-штрассе, то есть по Герман-Геринг-штрассе, то есть по улице Масарика), а обходила его стороной. Но всякий раз, всякий раз бросала я взгляд в ту сторону, где стоял дом, в котором я родилась. И всякий раз мне на глаза попадалось здание, замыкавшее проспект Победы, мощный угловой дом, стоявший здесь с самого начала века и увенчанный странным куполом, выраставшим из крыши. И всегда, когда я смотрела на этот дом, расположенный в каких-то сорока метрах от того, в котором прошла большая часть моей жизни, когда я окидывала взором на удивление необычный купол, сидевший, точно великанская шляпа, на макушке этого углового здания, у меня мурашки бежали по спине, нет, не так, я хочу сказать, всегда что-то согревало меня изнутри, как если бы я опрокинула рюмочку чего-нибудь горячительного, да-да, именно так мне и казалось, и я все чаще думала об этом куполе, а в конце концов он даже начал мне сниться, и я, возвращаясь с вокзала, оборачивалась в его сторону и говорила: «Купол, купол, чего ты от меня хочешь?» А купол отвечал: «Приходи и увидишь!»

И вот я снова собрала свои пожитки и с рюкзаком за плечами, не понимая даже толком, зачем, вошла в этот мучивший меня загадками угловой дом.

Я попыталась вызвать лифт, но он не работал, и я начала подниматься пешком, этаж за этажом, и в конце концов очутилась перед железной дверью на чердак. Разумеется, она оказалась заперта. И я с удивлением, точно со стороны, наблюдала, как я снимаю рюкзак, достаю из него металлическую коробочку с батюшкиными ключами, с его слесарной «первой помощью», решительно беру один из них, всовываю его в замок железной двери и, думая, что ключ вот-вот сломается, со скрипом поворачиваю его.

Дверь открывается, и я уже на чердаке, за дверью, и — глядите-ка! — мгновенно запираю ее за собой. Я на ощупь ищу какой-нибудь выключатель, но ничего не нахожу. Тогда я замираю на месте, давая глазам привыкнуть к полумраку, но выключателя нет как нет. Передо мной — деревянная лестница, ведущая в следующее чердачное помещение. Аккуратно держась за ветхие перила, я поднимаюсь наверх и снова оказываюсь перед дверью, и снова мне служит службу один из батюшкиных ключей, и я отпираю ее, вхожу, сразу закрываюсь (на два оборота) и снова осматриваюсь. Но чердак так завален всяким барахлом, что я даже не могу двинуться с места. Я начинаю предмет за предметом разбирать этот хлам и пробираться вперед, точно корабль сквозь льдины и ледяные осколки, и заваливаю тропку за собой, и в конце концов натыкаюсь на темный купол, тот самый, что преследовал меня в снах.