Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

Экспрессивный монолог императора и содержавшиеся в нём «першпективы» показались ему, прожжённому прагматику и реалисту, излишне самонадеянными и фантастичными.

«Даже если произойдёт чудо, — скептически прикидывал Лористон, — и царь пойдёт на мир, он потребует колоссальной компенсации за сожжённую Москву, Смоленск и огромные жертвы, понесённые в сражении при Москве-реке, не говоря уже о других, менее значимых потерях. Наверняка придётся отдать Варшавское герцогство, всю Галицию и, возможно, ещё какие-нибудь австрийские земли и владения Габсбургов на юге. Также царь потребует восстановления Пруссии в её старых границах, не говоря уж о том, что возвращение к Тильзиту станет невозможным. Александр не будет соблюдать разорительный для себя режим континентальной блокады после того, как у него выпросили мир. Императору необходимо перемирие, чтобы до холодов благополучно выбраться с армией из России, а потом… Бог знает, что будет потом. Не удивлюсь, что, когда действие перемирия истечёт и дело дойдёт до заключения настоящего мира с Александром, он, собрав к тому времени новую армию, возобновит кампанию», — примерно так мыслил прекрасно знавший Наполеона ещё по военному училищу его старый товарищ, а ныне дивизионный генерал, граф империи и генерал-адъютант Лористон, собираясь в гости к Кутузову.

Глава 10.

Томления Александра

Когда вечером двадцать третьего сентября Лористон вёл в Тарутино переговоры с Кутузовым, на Петербург опустились сумерки, холодный невский ветер трепал кровлю погружённого во мрак Зимнего дворца и жарко натопленный камин в кабинете императора долго не мог согреть зябко потиравшего руки царя. На инкрустированном серебром и слоновой костью ломберном столе, придвинутом к задёрнутому тяжёлой драпировкой окну, были разложены вскрытые конверты многочисленных писем, которые августейший адресат время от времени перечитывал. Установив обитое синим бархатом палисандровое кресло против огня, Александр с облегчением опустился в него и, расстегнув верхние пуговицы мундира, взялся вновь за присланные депеши. Мысли, однако, путались, и после бесцельного плутания глазами по каллиграфически выведенным строкам он отложил бумаги. Разговор с матерью, полчаса как ушедшей от него, задел потаённые чувства государя. Сославшись на слова чиновника Воспитательного дома, комиссара Крестовой палаты Рухина, присланного в Петербург с рапортами Тутолмина, о содержании которых Александр был прекрасно осведомлён, вдовствующая императрица завела речь о замирении с Бонапартом.

«Слава Богу, что я ни словом не обмолвился дражайшей матушке об том письме Наполеона». Александр потянулся к столу и вытащил из конверта то самое послание Бонапарта, которое принёс ему более недели назад, ещё до приезда Рухина, Аракчеев.

«Ложь, ложь, везде одна лишь ложь; письмо его сочится лицемерным притворством и нежеланием понять, что произошло между нами», — эта неотвязная мысль свербела в мозгу императора, и он позвонил в колокольчик.

— Позови-ка мне, братец, графа Алексея Андреевича, он, верно, в приёмной, — велел он камердинеру сухим простуженным голосом.

Не прошло и минуты, как вездесущий временщик предстал перед царём.

— Что тот Яковлев, столь неосмотрительно привёзший мне послание корсиканца? — потряс письмом Александр пред самой физиономией графа.

— Пребывает в моём доме под арестом, как вы и приказывали, ваше величество! — подобрался Аракчеев, уставившись на государя немигающими стеклянными глазами.

— Алексей Андреевич, помни: он не должен ни с кем сноситься. Ни с кем! — невольно повысил голос Александр.

— Он пребывает изолированным в моих личных покоях, государь, — мотнул головой граф.

— Пущай и далее там пребывает.

— Осмелюсь спросить, брат его, бывший посланник в Касселе, тайный советник Лев Алексеевич…

— Ничего ему не сообщай до выяснения всех обстоятельств! — строго прервал Аракчеева император, и его лоб, как всегда в минуту гнева или сильного неудовольствия, подобно крестьянскому плугу, взбороздила глубокая вертикальная морщина.

Аракчеев стоял навытяжку, пытаясь понять, надобен ли он ещё, казалось, забывшему о нём сюзерену.

— Вот что, друг мой Алексей Андреевич, — наконец нарушил тишину Александр, — как полагаешь, какову цель преследовал Бонапартий оным посланием?

— Затрудняюсь сказать со всей определённостью, государь, однако ж очевидно, что неприятель испытывает… недостаток в занятой им Москве и нащупывает пути достижения мирного соглашения с вашим величеством.

— Полагаешь, у Наполеона недостаток в провианте?

— Дюже в фураже, ваше величество. Падёж лошадей, как доносил мне Рухин, у него преизрядный. Не имея в избытке овса и сена, французы кормят их соломой и даже сырыми снопами, отчего скотину пучит и беспрестанно поносит, животные едва передвигают ноги и шатаются подо всадниками. Окромя того, действия наших воинских, да и мужицких партизанских партий тревожат его растянутые до невероятия коммуникации и… — обнаружил превосходную осведомлённость Аракчеев, но вдруг запнулся на полуслове. — Хотя… загнанный в угол зверь как никогда опасен, ваше величество! Сиречь таков, каким изволит быть Бонапартий, — поправился он, но было уж поздно.

Царь намотал на ус его сентенцию о положении неприятельской кавалерии. Впрочем, у него были и другие источники, говорившие о том же. Аракчеев осторожно и исподволь гнул старую линию и пытался изо всех сил намекнуть Александру на желательность дать движение привезённому Яковлевым письму.

— Он, разумею, опасен, однако ж… — сделал паузу царь, — отвечать на его ложь я не намерен. — Он энергично поднялся и бросил Бонапартово послание в огонь. Пламя тотчас поглотило его. — Наполеон хочет мира, но мы, — мстительно усмехнулся Александр, — войну ещё и не начинали! Он, видно, забыл, как я посылал к нему Балашова, едва французские полки перешли Неман, дабы устранить возникшие между нами недоразумения и использовать последнюю оказию спасти мир. Он высокомерно отверг протянутую ему руку. Мою руку. — Голубые глаза царя стали бесцветными, червь злопамятства снедал его. — Ноне ж он сам просит мира…

Доложили о приходе императрицы, и царь с лёгким сердцем отпустил погрустневшего Аракчеева. В эти тяжёлые, тревожные дни супруги сблизились, былая отчуждённость, разлучавшая их, исчезла, холодность в их отношениях растаяла, и они виделись теперь каждый день.

— Договорим после, любезный Алексей Андреевич, меня ожидает Елизавета Алексеевна, — указал ему на дверь Александр.

— Здравствуй, друг мой! — вопреки обыкновению, он заговорил с женой по-русски и поцеловал ей руку.

— Добрый вечер, ваше величество. У вас жарко натоплено!

— Вам жарко, а меня познабливает. Полагаю, нервы.

— Может, позовём Виллие? У вас кашель?! Вы простужены?! — не на шутку обеспокоилась Елизавета.

— Вздор, пройдёт! Не стоит никого тревожить. К тому же вы, верно, запамятовали, Лиз. Яков Василич сейчас у Кутузова. В Петербурге пребывает кузен[60]его. — А propos, что пишут из армии, мой друг? — не замечая реплики супруга, спросила Елизавета.

— Много чего, Лиз, — рассеянно вздохнул Александр, — но все сходятся в одном и бранят Кутузова. Один Ростопчин чего стоит! Да и британский комиссар сэр Роберт Вильсон корит светлейшего за бездеятельность.

— Но разве есть замена ему?

— Ежели токмо Беннигсен. У одного него есть должный опыт руководства войсками супротив Бонапартия. Оскорблённый же всеобщим недоверием Барклай в великой обиде покинул Главную квартиру.

— А Тормасов, мой друг? Вы говорили днями, что после соединения с Чичаговым он отбыл к Главной армии, оставив командование адмиралу.

— Тормасов? — Вопрос супруги застал Александра врасплох. — Не нахожусь с ответом, Лиз. Генерал, конечно, он заслуженный, немалый опыт имеет, но всё ж таки противу Беннигсена… — на миг запнулся он, — жидковат будет. Пущай лучше формированием резервов займётся для… — «предстоящего наступления», хотел сказать он, но осёкся. Какое, к чёрту, наступление, когда Бонапартий в Москве, а светлейший отступил на Калугу!