Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Нет, не все. Я силюсь соединить, казалось бы, несоединимое. Как же так? Эта квартира принадлежала другим людям. Теперь в ней живем мы с Ульяной, еще здесь живет Циля Моисеевна - она продавщица в кондитерском магазине и часто приносит мне пирожные; и Усманбабаевы здесь живут, "родственники басмачей" - называет их папа. Огромная семья в одной комнате: сам отец семейства Кувондык, его апа Лейла, их семеро детей, мальчик один (он не ходит в школу и по-русски не говорит), остальные - девочки, у них трудные имена, никогда не мог запомнить. Как же так? Ведь у тех, ну, кого... убили, - у них были дети, родственники?

"Тот, кто рядом с врагом и пусть только безразличен, - тот тоже враг! - Губы мамы сжимаются и исчезают, только тоненькая, непримиримая линия, дорога в никуда. - Запомни: с врагами мы поступаем по-вражески!"

Значит, нянька со двора - права?

Первый раз в своей недолгой жизни я в растерянности.

Уля зовет гулять, она только что пришла из магазина с тяжелыми сумками (мама велит покупать "на три дня". Почему именно на "три"? Я спросил, мама ответила невнятно: "Ну... А если что?"). Я догадываюсь (еще без точных слов и формул, по-детски, интуитивно), что Уле хочется отдохнуть, отодвинуть от себя вечные и совсем одинаковые и оттого такие утомительные заботы. Прогулка - это всегда праздник. Для нас обоих. Я быстро натягиваю чулки (один наизнанку, она сразу замечает и переодевает), пальтецо, сшитое неизвестно из чего (помнится, не так давно у мамы было осеннее нечто, со сложным названием, три вечера подряд они с Ульяной по очереди стрекотали на швейной машинке, получилось то, что сейчас на мне), и мы отправляемся. Михайловский сад ближе, он сразу же за красивой церковью, что стоит у канала, но Уля тащит меня дальше, дальше, в милый ее сердцу Летний...

И вот калитка с пиками, и мраморная ваза, и плывет лебедь... И широкая аллея с огромными старинными липами по краям уходит вдаль - так далеко, будто там кончается мир...

Меня занимает ее пристрастие к Летнему. Почему мы почти никогда не гуляем у Михайловского дворца? Ее влечет только сюда и особенно часто - к памятнику "дедушке Крылову" - так когда-то назвали мне неловко сидящего не то на пне, не то в кресле пожилого волосатого человека, вокруг которого скачут зайцы, прыгают козлы и льстиво изгибают лисы свои бесконечные хвосты. А может, то было мое детское воображение? И звери вокруг баснописца обретались совсем другие? Бог весть...

- Ты здесь потеряла денежки? - спрашиваю, понимая, что для всех взрослых деньги - все!

Она молча качает головой. Она некрасивая, моя нянька, маленького роста, скулы выдаются, подбородок, но глаза у нее такие, такие... Как найти слова? Их и взрослые не находят.

- Глупости, Сережа; деньги - это всего лишь глупости. О деньгах горюют только несовершенные натуры, понимаешь?

Конечно, ничего не понимаю. "Натура", "несовершенная" - что это такое? И, заметив мое недоумевающее лицо, Уля говорит:

- Человек бывает хорошим, добрым, умным, образованным. Или наоборот. Наоборот это и есть "несовершенная натура", понял? Человек, которого я очень любила, был совершенной натурой. Мы сидели на этой скамейке... - Она вытягивает длинную, худую руку в сторону Фонтанки. Там действительно стоит скамейка. Странно...

- А почему мы никогда на ней не сидим?

- Потому что мне больно, мальчик...

На скамейке? Сидеть? Я не спорю. По ее лицу я вижу, что сейчас последует очередной рассказ. Я не понимаю ни смысла, ни сути того, о чем она рассказывает, но ее слова западают в душу, будоражат, тревожат...

Колеса на стыках стучали угрюмо, мигала, угасая, свеча в фонаре. Император стоял у окна, глухая ночь летела мимо, но это понимал только ум, глаза же отказывались верить...

- Так и Россия... - сказал, нервно чиркая спичкой. - Так и Россия. Дергается, гремит, несется куда-то, а на самом деле... - махнул рукой. - Ты испортишь глаза, Аликс. Зачем?

Молча покачала головой. Рукоделие... И в прежние, счастливые дни оно было утешением и забавой, оно приводило в порядок расстроенные нервы после гнетущих взрывов болезни у Маленького; руки скользили по канве, и меланхолия, апатия отступали. Как хорошо...

Стукнула дверь, на пороге комиссар Яковлев, затянут в шинель, папаха, револьвер в желтой кобуре, усики - гвардейский вид. Если бы не черные, курчавящиеся волосы и глаза с известной поволокой - можно было бы и поверить, что в самом деле русской...

Императрица отложила вышивку, подняла вдруг сузившиеся глаза:

- Василий Васильевич, у вас славянское имя, почему?

Пожал плечами:

- Так назвали.

- Но ведь вы - еврей. У вас должно быть другое имя, еврейское, разве я не права?

- Александра Федоровна, меня назвали при рождении, имя обрел в святом крещении. Почему вас так беспокоят евреи?

- О, это так понятно, господин комиссар. Евреи соделали революцию, возразите, если сможете...

Долго молчит, сосредоточенно вглядываясь в лица царственных узников, вдруг сбрасывает папаху, делает шаг к иконе в углу и крестится, крестится, вызывая тревожно-недоуменный взгляд Романовых.

- Видит Бог, я желаю вам добра. Мы прибываем в Екатеринбург через два часа, я, собственно, затем и зашел. Приготовьтесь, соберите вещи.

- Наши люди останутся с нами? - Голос бывшей императрицы дрожит.

- Не знаю. Это не в моей власти. Кстати, о власти... Разве не в вашей власти, государь, было остановить евреев от пагубной устремленности в революцию? Добро и любовь способны многих удержать...

Щелкнул дверной замок.

- Какой странный человек... - произносит Александра Федоровна одними губами.

Император не отвечает. Он прижался лбом к стеклу, за которым тьма.

- Ты была знакома! - какая удивительная догадка...

Кивает, и волосы рассыпаются, грустная улыбка.

- Да. Ты умненький мальчик, Серж, ты догадался. А знаешь, этот Василий Васильевич на самом деле хотел спасти царя и его семью... Так странно, правда? Но ему не позволили...

- Уля... А кто он был на самом деле?

- Он? - улыбается совсем не весело. - Он бандит был. Грабил банки. Кассы. Деньги были очень нужны...

- Ему? Чтобы стать богатым?

- Другим. Чтобы богатыми стали все. Была когда-то такая странная мечта...

Как и всегда, она просит никому не рассказывать. "Ты ведь не хочешь, чтобы мы простились? Навсегда?" Эта фраза, которую она повторяет каждый раз, - эти ужасные слова заставляют меня реветь белугой. Ей доставляет удовольствие утешать меня, вытирать мне слезы и нос и гладить по голове напоследок.

Эти рассказы стали частью моей жизни. Казалось, минует время, появятся другие дела и заботы - школа, друзья, но - нет. Словно кто-то посторонний и властный вошел в меня и стал мною самим. Я никогда не проронил ни слова, никому: родителям, товарищам, даже самым близким друзьям. Обет молчания. Но пришел день, и прошлое настигло меня. Об этом - позже.

Еще одно, бесконечно яркое воспоминание. Поздняя осень, воскресенье, рано утром мама уехала на Петроградскую, к приятельнице. Отца нет, вот уже десять дней как он в командировке, какое-то очередное важное дело впрочем, как и всегда. Уля говорит: "Обед готов, все убрано, в кооперативе я уже была. А день только начинается. Ты смотрел в окно?" Я удивлен: зачем смотреть в окно? Там чужие лица - в доме напротив - и бесконечные, плохо покрашенные крыши. И, словно угадывая мое недоумение, Ульяна улыбается: "Видишь, там, за крышами, возвышается ангел с крестом?" Всматриваюсь, и в самом деле: грустный человек с крыльями, в руках - крест. "Это царь?" почему-то спрашиваю я. Она кивает: "Ты догадливый мальчик. Да. Это царь. Александр Первый. Он был замечательным человеком!" Это странно. Не так давно я подслушал невольно спор в коридоре школы. Десятиклассник (у него значок с профилем Ленина) яростно кричит в лицо второму - тщательно причесанному, в рубашке с галстуком (явный вызов общественному мнению): "Властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда"! - вот кто твой царишка!" Аккуратист не смущается: "Он основал Лицей, он взял Париж!" Печальный спор, напрасный и опасный... Аккуратисту теперь будет плохо. Спорить со значкистом - не дай бог, он секретарь Коммунистического интернационала молодежи. Вечером рассказываю Ульяне во всех подробностях, она мрачнеет: "Бог с ним. А небо ты видел? Оно ведь синее-синее!" "Голубое-голубое!" - вот еще, будто я не различаю цвет.

- Серж, мы едем в Петергоф!

Родители запрещают называть меня "Сержем". Отец как-то заметил: "Он из рабоче-крестьян, Ульяна. Зачем же делать вид, будто мальчик принадлежит "голубой крови"?" Она опустила глаза: "Алексей Иванович, просто так короче и благозвучнее. Но если вы возражаете..." - "Да уж, будь добра!"

В Петергоф и Детское Село меня возили часто. Но родители всегда говорили о "проклятом царизме", "угнетенных трудящихся", я с этим соглашался, но ведь так хочется узнать - кто жил в этих дворцах, кто рисовал эти картины (Ульяна всегда поправляет: "О живописи надобно говорить не "рисовал", а "писал"). Родители наслаждаются чистым воздухом, зеленью, празднично одетыми людьми. Отец произносит, как молитву, и глаза у него становятся влажными: "За что боролись..." Но рассказать папа и мама ничего не могут, и я догадываюсь: не знают. А нянька знает все!