Орнитоптера Ротшильда - Николай Никонов

— У меня есть для вас презент, господин Рассел, — медленно и торжественно произнес Свенсон. По-английски он говорил прилично, лишь с более растянутым произношением и большей твердостью согласных, свойственной иностранцам. — Не откажите принять в дар вот это. — Он достал из саквояжа две плоских полированных коробки. Они были различной величины. В той, что была приблизительно в три раза больше первой, помещалась коллекция отменно расправленных и препарированных бабочек с белыми и в основном полупрозрачными, наподобие кальки или пергамента, крыльями, испещренными полосками и кругами черных, серых, красных и даже синих пятен. Это были редкие горные бабочки — аполлоны различных видов. Во второй коробке были только две бабочки, достаточно крупных, примерно до четырех дюймов в размахе крыльев (одна была меньше), очень странной расцветки, как бы повторяющей узоры малахита или яшмы коричнево-серых благородных тонов. У той бабочки, что была крупнее, нижние крылья оканчивались тройными хвостиками, и по облику она была похожа на папилиониду.

«Да это же редчайший вид!» — про себя подумал я, но не успел ничего сказать, ибо Свенсон меня опередил.

— Эта пара бабочек, господа, конечно же, Тейнопалпус Империалис, подвид Гималакус Ротшильд. Я дарю их вам, господин Рассел, в честь нашего знакомства. А здесь, — указал он на большую коробку, — различные аполлоны, в их числе две бабочки еще не описаны. И, конечно, — тут он с торжеством блеснул стеклами своих очков, — известная вам, господа, редкость из Гималаев Бутанитис Люддердаля!

Только тут я заметил, что в большой коробке рука Свенсона прикрывала крупную и словно бы странно растянутую в стороны темно-коричневую бабочку с желтым тонким зебровым рисунком верхних крыльев и тремя хвостиками на каждом нижнем крыле, украшенном глазчатыми пятнами. Бабочка походила на два сложенных вместе пропеллера.

— О-о! Драгоценный бутанитис! — воскликнул Рассел. — И тейнопалпусы! Не правда ли, господа, на крыльях этого самца словно бы горят два буддийских костра?! — указал он на меньшего из двух тейнопалпусов в отдельной коробке, где желтыми язычками пламени действительно светились два равнорасположенных огонька. — Вы знаете, господа, — продолжал Рассел. — Я всегда удивлялся тому, как бабочки подходят к стране и даже континенту, где они водятся. Разве наши простенькие сельские английские желтушки не в тон пустошам и перелескам? Разве голубянки не в тон речкам и ручьям, а бархатницы — нашим сырым лугам? Разве морфо не гармонируют с чудовищной по красоте и мощи формации амазонского леса, как орнитоптеры — вообще ни с чем не сравнимым дебрям Новой Гвинеи? Заметье, господа, бабочки Африки как бы отражают цветную сухость этого континента, а бабочки Малайзии и островов Зунда их пышную влажность. В Японии водится небольшой парусник Папилио Макилентус, честное слово, он такой японский, как будто сошел с их странных, рисованных на шелке картин. Честное слово, господа, эти бабочки, — он указал на тейнопалпусов и коробку с аполлонами и бутанитисом, — донельзя горные, тибетские, именно тибетские. Мне кажется, они должны были летать в саду у далай-ламы… Ну вы поглядите, какая таинственность в цвете у тейнопалпусов! Дневные бабочки, а расписаны, как ночные сатурнии! Правда, они напоминают сатурний, Генри? И эти аполлоны тоже. Господа? Вам не приходила мысль, что аполлоны — это переход от сатурний к дневным бабочкам и, в частности, к парусникам?

— А урании? — возразил я. — Урании еще больше похожи на парусников?

— Урании, на мой взгляд, и есть парусники, только ночные, я включил бы их как особое подсемейство в папилио! — с важностью сказал Свенсон.

— А я что говорю, Генри? Я согласен с господином Свенсоном насчет систематики ураний, но я говорю о переходе от сатурний к парусникам! Ведь даже пугают эти бабочки так же — валятся наземь и трепещут крыльями! Но тейнопалпусы! — продолжал восхищаться он. — Все тайны востока и Тибета зашифрованы в их крыльях! А эти бесценные аполлоны! Среди них я вижу Аполлон Император! А вот этот маленький аполлон, должно быть, Парнассиус Акко?! Сердечно благодарю вас, господин Свенсон! Я чувствую себя вашим должником! Вы словно угадали мои тайные желания — ведь такого бутанитиса, наверное, нет в Королевском музее, а тайнопалпусы — это несомненный гималайский подвид!

— Господа изволят пройти в столовую. Все готово! — доложил старший лакей.

Мы двинулись в столовую, где уже ждала нас супруга Рассела, и разместились за большим обеденным столом. Я уже отмечал, что он был всегда идеально сервирован. Рассел и его жена были большими знатоками в раскладке всех этих приборов, ножей, вилок, салфеток, фужеров и рюмок.

Кухня у Расселов состояла всегда из простых, но вкусных и отменно приготовленных блюд. Даже самый обычный печеный картофель его кухарка умела приготовить так, что он становился чертовски вкусным, а поданный в серебряной фольге, напоминал изысканные яства. Равно вкусными были и цветная капуста, и спаржа, и зеленый горошек, — все свежайшее и не с рынка, а из огорода усадьбы, детища рук Рассела. Он наконец утвердился в постоянном жительстве, ибо раньше никак не мог найти подходящего места и строил дом даже в старой заброшенной каменоломне. Конечно, Рассел был эксцентриком, как многие истые англичане, но жить в каменоломне дольше трех лет не сумел. Там было место для отшельника, но не для его горячей деятельной натуры. Лишь теперь, получив от правительства Гладстона еще пожизненную пенсию, он построил этот дом в 50 милях от Лондона в прекрасной местности и, кажется, был доволен.

Подали рыбу и легкое белое вино. Хотя хозяин, я знал, всем винам предпочитал родниковую воду, да изредка хорошее шотландское виски или грог. Вода была и здесь в хрустальных запотелых графинах.

Мы принялись за обед, в промежутках которого Свенсон посвятил нас в свое дальнее путешествие.

— Вы знаете, господа, побывать в Гималаях было моей, пожалуй, еще детской мечтой, — заговорил он. — Я жил, а точнее, родился в Сконе, самой равнинной провинции Швеции, и одному всевышнему известно, почему я так любил даже небольшие горы и холмы. Я всегда любил лазить по горам, карабкаться по скалам, добираться до вершин, испытывая при этом, наверное, те самые чувства, какие ведомы одним альпинистам. Мое юношеское увлечение — энтомология. Я был самым страстным собирателем бабочек и жуков, какие, наверное, встречаются только изредка. (Мы переглянулись. Судьба всех натуралистов, не исключая нашего великого Чарльза, была поразительно одинакова. Все начинали как коллекционеры-любители и, главным образом, собиратели бабочек и жуков.) Это увлечение пробудилось во мне очень рано, — продолжал Свенсон. — Вместе с мечтами о путешествиях. Я собирался посетить тропики, но больше всего меня влекли горы, горы и только горы. Так получилось, что в шведских и норвежских горах я находил и более редкие виды бабочек. Да хоть тех же аполлонов! Я склонен думать, господа, что это реликтовые бабочки, оставшиеся нам как наследие Ледниковых эпох, и они всегда связаны с альпийскими ландшафтами, хотя первых аполлонов я ловил по берегам рек. Но реки, берущие начало в горах, ведь тоже следствие ледников. Итак, мечта моя, казавшаяся недостижимой, была Гималаи. Возможностей же, прямо говоря, никаких. (Мы с Расселом снова переглянулись.) К сожалению, я не принадлежал к обеспеченным людям, и мне пришлось потратить два десятилетия для того, чтобы накопить денег и сделать свою мечту осуществимой. (Этот Свенсон рассказывал нашу судьбу с той разницей, что я и Рассел рискнули отправиться в свое совместное путешествие на Амазонку почти нищими, надеясь зарабатывать на жизнь пересылкой бабочек, жуков, чучел птиц и сбором орхидей.) Итак, я наконец получил возможность отправиться во главе небольшой экспедиции из трех человек, считая меня самого, сначала в Индию, в ее северные штаты, а затем и дальше, в Непал, Бутан и Сикким. Надобно признать, господа, те двадцать лет, какие я упомянул, были потрачены не только на приобретение состояния. Я не сидел сложа руки. Во-первых, я подробнейшим образом изучил по картам маршрут будущего путешествия до возможных мелочей. Во-вторых, я собрал все, что смог достать по географии и биологии Южных Гималаев, а в-третьих, я прочитал и, точнее, проработал весь материал по жесткокрылым и чешуекрылым Тибета, Китая, Непала, Бирмы и самой Индии, ибо здесь встречаются и гималайские виды. Но самое сложное, господа, было проникнуть в Непал. Это княжество абсолютно закрыто для иноземцев, и для того, чтобы получить разрешение на въезд, мне пришлось основательно заняться буддизмом и выдавать себя за ревностного последователя Гаутамы. Я изучил также кое-как собранный словарь шерпов, чтобы иметь возможность объясняться, и, кроме того, мне просто весьма повезло, что я смог почти беспрепятственно передвигаться по этой стране, донельзя дикой, своеобразной и не тронутой^ цивилизацией. Мой интерес к монастырям, знание буддийских сутр и языка располагали ко мне прежде всего лам, а, значит, и население. Половину времени в Непале я провел на подворьях монастырей, но я не жалею об этом, ибо помимо того, что побывал там, куда были закрыты двери европейцам, я, пожалуй, глубже понял суть учения Будды и, наверное, в значительной степени теперь разделяю его заповеди. — Свенсон усмехнулся и обвел нас взглядом, в котором уже не было того чопорного высокомерия, какое присутствовало при первом знакомстве. — Я провел в Непале три года и около года в Бутане. Я видел примитивную жизнь людей на грани биологического существования, чему способствует еще и кастовая разобщенность, как в Индии. Это закрытый мир. Люди не знают ничего, кроме своих гор, их жизнь полна самой жестокой борьбы за существование, за то, чтобы иметь простейшую пищу, жилье, обогрев. Я питался такой пищей все эти годы и, кажется, надолго утратил вкусовые ощущения. Но главное! — Тут Свенсон принял вдруг вдохновенный вид и даже снял свои очки-пенсне. Главное, господа, осуществилась моя мечта — я видел Гималаи. Я был в них. Еще в Индии я видел эту страну, эту стену гор на северном горизонте и думал, что вижу обитель богов. Это потрясающая горная страна, равной которой, по справедливости, нет в мире! (Я-то думал, что такая страна есть. Это Кордильеры и Анды! Но не стал опровергать Свенсона.) Это страна, которая кажется бесконечной как вдаль и вширь, так и в высоту. Она нацелена в небо, точно пытается уйти в него и соединиться с ним. И соединяется, господа! Потому что тучи в период муссонов буквально скрывают купола гор, а поднявшись туда на 2–3 тысячи метров, в заоблачье, чувствуешь себя словно в райских долинах. Тучи внизу. Ты почти ходишь по ним. Земля скрыта, а на альпийских лугах солнце, летают бабочки, поют птицы и такое безлюдье, как на Земле до человека. Он словно не нужен здесь. Сначала меня охватывало здесь дикое одиночество. Никого. Никому нет дела до тебя. Ты можешь беспрепятственно идти, хоть на Эверест, хоть в Тибет, хоть остаться тут среди лугов и поднимающихся в небо скал или погибнуть — до тебя нет дела никому, кроме Бога. Такого одиночества, как в Гималаях, я никогда и нигде больше не испытывал. И в то же время я не испытал большей радости от находок. Здесь всюду летали бабочки. Хотя они явно принадлежали к знакомым семействам и даже родам — они были все-таки иные. Вам знакомо это чувство, господа? Чувство открывателя новых видов? Когда, взглянув в сачок, видишь, что в твоих руках совершенно новая, никем еще не описанная и не пойманная до тебя бабочка: белянка, желтушка, нимфалида, а тем более — парусник! Правда, позднее я понял, что до высоты в 2000 метров поднимаются бабочки из Индии, а также некоторые формы из Тибета, с той стороны, с севера, хоть та же репейница. Она вездесуща! Но все-таки, как человек, осуществивший свою мечту, и как энтомолог, я был глубоко счастлив.