Избиение младенцев - Владимир Лидский

И вот откуда-то с неба, из облачных сумерек, из сгустившегося воздуха стали появляться едва слышные звуки, которые, нарастая, вскоре превратились в чудовищную какофонию – проклятья, ругательства, выстрелы, топот и храп обезумевших коней, вой паровоза, грохот колёс, крики пассажиров… Евгений выглянул в разбитое окно: прямо в лицо ему целился из винтовки несущийся параллельно составу всадник. Голова его была замотана грязными лентами, лишь глаза сверкали безумием сквозь окровавленные щели бинтов. Евгений отшатнулся и в тот же миг раздался выстрел, чиркнувший по обшивке вагона. Вереница всадников, обгоняя друг друга, неслась в бешеной снежной круговерти с гиканьем, хриплыми проклятиями и свистом, – за вагонными окнами мелькали окружённые морозным дыханием оскаленные лошадиные морды, облепленные инеем развевающиеся на ветру гривы и хвосты, перекошенные от хлёсткого встречного ветра и отмеченные печатью озверения человеческие рожи, а за ними, за их смазанными силуэтами – с бешеной скоростью летели назад кусты и обугленные ветки деревьев.

Вдруг где-то впереди раздался грохот, поезд сильно тряхнуло, на мгновение он остановился и, снова потихоньку тронувшись, прошёл ещё небольшой отрезок пути. Вагонные двери были тут же распахнуты, в них полезли спрыгнувшие с коней ободранные люди, раздались выстрелы, снова посыпалось разбитое стекло… Через несколько минут из тамбуров стали вышвыривать пассажиров. Евгений выглянул в окно. Было ясно, что в эту сторону выходить нельзя. Он продрался сквозь панику толпы и ногой выбил замызганное окно напротив. Перевалившись через раму и уже почти падая из окна в снег, он успел заметить, что Фёдор собирается последовать его примеру. В суматохе и ажиотаже всеобщей свалки, царившей на противоположной стороне насыпи, их никто не заметил, они быстро нырнули в снежную целину и, судорожно перебирая ногами, обжигая лёгкие тысячами морозных искр, задыхаясь и кашляя, изо всех сил побежали к синеющей вдалеке полупрозрачной роще.

В брошенном домике стрелочника на каком-то безымянном разъезде Евгений встал с ледяной лавки и подошёл к окну. Влево и вправо уходили полоски рельсов, впереди за белой равниной, слегка освещённой зеленоватым лунным светом, виднелось пятно громадного лесного массива, загораживающего горизонт. Евгений оглянулся. Его нежданный сопутник, уронив левую руку на пол, спал на лавке у противоположной стены. Луна заглядывала в угол окна, высветляя его ноги, обутые в мохнатые растрёпанные ботинки, облепленные маленькими, не тающими кусочками льда. Брезентовый мешок вольготно лежал у него на животе, прикрываемый скрюченной правой рукой. Евгений потихоньку подошёл к спящему, всмотрелся в его рыхлое бледное лицо, расплывающееся в мутном полумраке обледенелого домика, чуть наклонил голову и подался вниз, пытаясь прочесть на этом лице его тайну… была же у него какая-то тайна, не могло не быть!

Фёдор спал спокойно, дыхание его едва слышалось; веки были неплотно прикрыты и под ними слегка двигались влево-вправо опущенные книзу зрачки. Евгению стало жутко. Он сунул руку за голенище сапога и вытащил нож. Губы у него тряслись. Фёдор спал и по-прежнему не шевелился. Евгений вдруг вспомнил кадетский корпус и снова, как и тогда, ощутил горячую влагу на своём лице, а во рту – металлический привкус; задохнувшись от отвращения, он судорожно вобрал в себя воздух, поднял руку с блеснувшим в лунном свете лезвием ножа и изо всех сил ударил Фёдора в сердце. Фёдор всхлипнул, и на губах у него выступила чёрная пена…

Евгений обыскал его, нашёл пистолет и сложенную вчетверо бумажку. Подойдя с нею к окну и подставив листок под неясный небесный свет, он прочёл: «Мандат. Предъявитель сего, Горобченко Фёдор Фёдорович, есть солдат 56-го полка, боец Красной Гвардии и герой взятия Кремля, личность коего своей подписью удостоверяю. Командир сводного отряда красногвардейцев и солдат 56-го полка Ян Пече». Далее следовала размашистая подпись, а на подписи стояла круглая, кажущаяся чёрной в мутной ночи печать. Евгений сунул мандат за пазуху, во внутренний карман своего растрёпанного полушубка, пистолет положил в карман брюк, подошёл к двери, оглянулся на Фёдора, вышел во тьму, взобрался на насыпь, оттуда – на рельсы, и вскоре его чёрный силуэт окончательно слился с окружающим мраком.

Кирсан быстрым шагом шёл по Биржевой площади, намереваясь попасть во Второй гвардейский флотский экипаж, где его ждали друзья-анархисты. Предстояло обсудить важные дела.

Из Москвы он вернулся не с пустыми руками, – в укромном уголке на Васильевском острове был припрятан заветный сундучок с золотыми царскими червонцами и кое-какими безделушками, вытряхнутыми из проклятой буржуазии. События только разворачивались, Кирсан это чуял нутром, и впереди было ещё много возможностей пополнить заветную заначку. Накануне Кирсан сговаривался с братишками: предстояло открыть охоту на крупную рыбу, на серьёзных людей, а то что это такое – гоп-стоп ради всякой шушеры вроде врачей да учителей, себя не уважать…

Он подошёл ко входу в экипаж, возле которого стоял матрос-часовой и проскользнул мимо него внутрь здания. Часовой едва взглянул на Кирсана, только посторонился, пропуская.

Кирсан двинулся по коридору, завернул, прошёл насквозь комнату, сплошь заваленную винтовками, револьверами, патронами, пулемётными лентами, гранатами и бомбами, и попал в следующую комнату, в углу которой стоял развёрнутый чёрный транспарант с надписью «Свобода или смерть!». Над окном красовалось ещё одно полотнище: «Да здравствует анархия!» В одном из углов лежала растрёпанная бухта бикфордова шнура, по всей комнате были рассыпаны патроны.

– Какого… надо? – загородил Кирсану дорогу вставший навстречу матрос.

Кирсан побледнел и схватился за кобуру.

– Стоять, стоять, братишки! – быстро подошёл к ним молодой подтянутый матрос и взял Кирсана за локоть.

– Анатолий, чё это за рыло? – нервно спросил Кирсан.

– Ну-у-у, не замай! – пробормотал матрос, отходя.

– Железняков вас помирит, братишки, – сказал Анатолий, – вы обращайтесь до меня. А ты, Званцев, не балуй! То ж Кирсан со «Стремительного»!

– А мне похер – со «Стремительного» он или с «Ох… тельного», – не хотел замолкать матрос. – Нехай уважает обчество…

– А чего ж он не уважает? – удивился Железняков. – Он очень даже уважает… это наш человек, он в Москве Кремль брал…

– Да мне похер, – повторил матрос и отошёл.

Кирсан неважно себя чувствовал; он опять сильно потел, и в то же время ему было холодно. Он хорошо знал, что это признаки ломки, второй день у него не было кокаину.

В комнате находилось много матросов, они сидели на большом диване, на стульях, в креслах. Мебель была шикарная, не иначе принесённая из какого-то разграбленного особняка. Общество выглядело довольно пёстрым, здесь были матросы разных экипажей, и одеяния их могли бы смутить любого ценителя Морского устава. Большинство были в бушлатах, клёшах и бескозырках, но случались между ними и такие, которые носили некие фантастические одежды, – наполовину матросские, наполовину солдатские, а то и вовсе матросско-штатские. Кое у кого вместо традиционных расклёшенных брюк наличествовали галифе, а вместо ботинок – сапоги, куда и были заправлены эти суженные книзу армейские брюки.

Некоторые матросы пили чай из жестяных кружек. Железняков заметил, что Кирсана бьёт озноб, и сразу предложил ему кипятку. Перед ним поставили стакан с подстаканником, и это было, конечно, признаком хозяйского уважения к гостю. Спустя минуту с соседнего стола ему передали жестянку с яблочным повидлом, но не дали ложки. Кирсан пальцем зачерпнул повидло, похожее на засохшее дерьмо, сунул палец в рот, запил обжигающим чаем. Поначалу ему стало немного лучше, дрожь несколько утихла, и он уже более осмысленным взглядом обвёл собравшихся.

Рядом с Железняковым на шикарном диване сидел пьяный матрос, перед которым стоял покрытый сукном ломберный столик. На нём вольготно располагалась водочная бутылка, уже опустошённая почти на две трети, и простой гранёный стакан. Матрос отрешённо и тупо смотрел вокруг, громко рыгал и время от времени грозил кому-то пальцем. Вдруг он очнулся и вполне осмысленно уставился на бутылку, – твёрдо взяв её всей пятернёй, уверенно и точно наполнил стакан, не пролив при этом ни капли ядовитой влаги. Хищно оскалившись, поднёс стакан к губам и резко плеснул в рот мгновенно просочившуюся в его нутро водку. Она, видимо, была так горька и остра, что обожгла ему горло, и матрос, стукнув стаканом о стол, схватился обеими руками за свою перекошенную морду. Раскачиваясь из стороны в сторону, он завыл и заплакал, – слёзы и сопли потекли по его лицу, просачиваясь сквозь пальцы; он выл и выл, и все матросы, повернувшись к нему, неприязненно наблюдали за этой истерикой. Но он не унимался: гримасничая и дико вращая глазами, он выставил вперёд заскорузлый палец и чертил им в воздухе крупные кресты, приговаривая страшным хрипатым голосом: