Америка (Пропавший без вести) - Франц Кафка

– Ты-то почему отсюда не уходишь? Только потому, что Деламарш твой друг, вернее, был другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было бы в Баттерфорде, куда. вы сначала собирались? Или даже в Калифорнии, где у тебя друзья?

– Да, – сказал Робинсон, – такого никто не ожидал. – И прежде чем продолжить рассказ, он воскликнул: – За твое здоровье, милый Россман! – и отпил большой глоток из флакона. – Когда ты нас бросил, мы были в прескверном положении. Работу в первые дни получить не удавалось, впрочем, Деламарш и не хотел работать, хотя он-то бы мигом устроился, и только все время посылал на поиски меня, но мне не везет. Он просто разгуливал по округе, и был, по-моему, уже вечер, а он всего-то и добыл, что дамский кошелек. Правда, красивый, вышитый бисером – после он подарил его Брунельде, – но почти что пустой. Потом Деламарш сказал, что нам придется идти попрошайничать по квартирам, ведь при этом можно, конечно, кое-что насобирать; так вот, отправились мы просить, и я, чтоб произвести впечатление получше, пел у дверей. А Деламаршу всегда везет: перед второй же квартирой – роскошной, в первом этаже, едва мы немножко спели у дверей кухарке и слуге, смотрим, по лестнице поднимается дама, которой принадлежит эта вот квартира, то есть Брунельда, Она, наверно, слишком туго зашнуровала корсет и никак не могла одолеть ступеньки. Но как прекрасно она выглядела, Россман! Платье на ней было совершенно белое, а зонтик от солнца – красный. Конфетка, да и только! Лучше выпивки! О Боже, как она была хороша! Вот sto женщина! Нет, скажи мне, откуда такие берутся? Конечно, горничная и слуга тут же выбежали на подмогу и почти внесли ее наверх. Мы вытянулись справа и слева от двери и приветствовали ее, как здесь принято. Она чуть приостановилась, так как все еще не отдышалась, и теперь уж я и не знаю, как оно вышло, от голода я был не в себе, а она вблизи оказалась еще красивее и ширины необъятной и из-за специального корсета – я могу тебе потом показать его в сундуке – вся такая ядреная; короче говоря, я ее малость потрогал сзади, но совсем легонько, знаешь, так – прикоснулся. Конечно, нищему никак нельзя касаться богатой дамы. Прикосновения как бы не было, но вместе с тем было. Кто знает, чем бы все кончилось, если б Деламарш тотчас не дал мне оплеуху, причем такую, что я обеими руками за шею схватился.

– Вот до чего дошло! – сказал Карл и, увлекшись, уселся рядом с рассказчиком на пол. – Значит, это и была Брунельда?

– Ну да, – кивнул Робинсон, – Брунельда.

– Ты разве не говорил, что она певица? – спросил Карл.

– Конечно, певица, и певица большая, – ответил Робинсон, перекатывая языком комок карамелек и пальцем заталкивая обратно конфету, выскользнувшую изо рта. – Но тогда мы об этом еще не знали, мы только видели, что она – богатая и очень шикарная дама. Она сделала вид, что ничего не произошло, а может быть, и вправду не почувствовала, я ведь только коснулся ее пальцами. Она не отрывала взгляда от Деламарша, который опять – как он умеет! – уставился ей в глаза. Она ему сказала: «Зайди-ка на минутку!» – и указала зонтиком на квартиру, куда Деламарш должен был войти первым. Они вместе вошли, и прислуга закрыла за ними дверь. Меня позабыли снаружи, тут я решил, что это вряд ли надолго, и уселся на лестнице, ожидая Деламарша, Но вместо него появился слуга и вынес мне целую миску супа. «Деламарш позаботился!» – подумал я. Слуга подождал немного, пока я ел, постоял со мной минутку и рассказал кое-что о Брунельде, и тут я сообразил, чем может стать для нас эта встреча. Ведь Брунельда была разведена, имела крупное состояние и была совершенно независима! Ее бывший муж, владелец фабрики какао, правда, все еще любил ее, но она и слышать о нем не хотела. Он приходил в квартиру очень часто, всегда одетый очень элегантно, как на свадьбу – это чистая правда, я сам видел его, – но слуга, несмотря на крупные взятки, не смел спросить Брунельду, не согласится ли та его принять, так как он уже несколько раз спрашивал и всегда вместо ответа Брунельда бросала ему в лицо то, что в этот миг держала в руке. Однажды это была большая грелка с водой, которая выбила ему передний зуб. Да, Россман, видишь, какие дела!

– Откуда ты знаешь ее мужа? – спросил Карл.

– Он изредка приходит и сюда, – ответил Робинсон.

– Сюда? – от удивления Карл легонько шлепнул рукой по полу.

– Тут действительно есть чему удивляться, – продолжал Робинсон, – я сам удивился, когда слуга рассказал мне об этом. Подумай только, когда Брунельды не бывало дома, муж просил слугу провести его в ее комнаты и всегда брал там на память какую-нибудь мелочь, оставляя для Брунельды взамен что-нибудь дорогое и красивое и строго-настрого наказывая слуге не говорить, от кого это. Но однажды, когда он – так говорил слуга, и я ему верю, – принес что-то совсем уж бесценное из фарфора, Брунельда каким-то способом догадалась, откуда эта вещица, тут же швырнула ее на пол, растоптала ногами, наплевала на осколки и сотворила еще кое-что похуже, так что слуга от омерзения едва сумел вынести осколки.

– Чем же муж так ей насолил? – спросил Карл.

– Собственно, я не знаю, – ответил Робинсон. – Но думаю, ничего особенного; во всяком случае, он сам никак не поймет. Я ведь говорил с ним об этом, и не раз. Он каждый день поджидает меня вон там, на углу; если я прихожу, то рассказываю ему новости; если не могу прийти, он ждет полчаса, а после уходит. Для меня это был неплохой приработок, так как новости он оплачивает весьма щедро, но с тех пор, как об этом проведал Деламарш, мне приходится все ему отдавать, и из-за этого я хожу туда реже.

– Но чего же хочет муж? – спросил Карл. – Что ему надо? Он ведь слышит, что она знать его не желает.

– Да, – вздохнул Робинсон, закурил сигарету и, широко взмахнув рукой, выпустил вверх дым. Затем он словно бы передумал и добавил: – Я-то здесь при чем? Я знаю только, что он отдал бы кучу денег, чтобы лежать тут, на балконе, как мы.

Карл встал, облокотился на перила и посмотрел вниз. Луна уже взошла, но ее свет еще не проник в глубину улицы. А улица, такая пустынная днем, наполнилась людьми – особенно много их было в подворотнях; движения всех были медлительны и неуклюжи, рубашки мужчин, светлые платья женщин чуть белели в темноте, все были без головных уборов. Многочисленные балконы теперь были сплошь заняты; там при электрическом свете сидели семьями – смотря по величине балконов – вокруг маленьких столиков или в креслах, поставленных рядом, или просто высовывали головы из комнаты наружу. Мужчины сидели, широко расставив ноги и высунув ступни сквозь решетку балкона, и читали газеты, листы которых почти касались пола, или играли в карты – похоже, молчком, сильно шлепая картами об стол; на коленях у женщин лежало шитье, они лишь изредка поглядывали на домашних или на улицу. На одном из соседних балконов, как заведенная, зевала белокурая хрупкая женщина, закатывая при этом глаза и прикрывая рот бельем, которое она чинила; даже на самых крохотных балкончиках дети умудрялись гоняться друг за другом, надоедая родителям. Во многих комнатах были включены граммофоны, выплескивавшие на улицу песни или оркестровую музыку; на этот шум никто не обращал особенного внимания, только временами по знаку главы семьи кто-нибудь спешил в комнату, чтобы сменить пластинку. У иных окон виднелись совершенно неподвижные влюбленные парочки; в окне напротив Карла как раз стояла такая пара – одной рукой юноша обнимал девушку, а другой щупал ее грудь.

– Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? – спросил Карл Робинсона, который тоже встал и, так как его знобило, кроме одеяла закутался еще в шаль Брунельды.

– Почти никого, тем-то мое положение и плохо, – сказал Робинсон и притянул Карла поближе, чтобы прошептать ему на ухо: – Иначе мне бы не на что было сейчас жаловаться. Ведь ради Деламарша Брунельда продала все, что имела, ради него со всем своим добром переехала сюда, в этот дом на окраине, чтобы полностью посвятить себя ему и чтобы никто ей не мешал; впрочем, это тоже было желание Деламарша.

– А прислугу она уволила? – спросил Карл.

– Совершенно верно, – ответил Робинсон. – Где здесь прислугу-то размещать? Слуги – люди очень привередливые. Однажды Деламарш при Брунельде пощечинами вытурил одного такого из комнаты, не единожды оплеуху отпустил, пока этот субъект выкатился за дверь. Остальные слуги, конечно, столкнулись с первым и подняли на лестнице шум, тогда Деламарш вышел к ним (я в ту пору был не слуга, а друг дома, но все-таки присоединился к слугам) и спросил: «Чего вы хотите?» Самый старый слуга, некто Исидор, в ответ на это сказал:

«Нам с вами говорить не о чем, наша хозяйка – госпожа Брунельда». Как ты, вероятно, понимаешь, они весьма уважали Брунельду. Но она, не обращая на них внимания, подбежала к Деламаршу – в те времена она была еще не такая грузная, как теперь, – обняла и поцеловала его при всех, называя «милым Деламаршем». «Да выпроводи же ты этих обезьян», – сказала она в конце концов. Обезьяны – это, конечно, слуги; вообрази, какие они скорчили физиономии. Затем Брунельда поднесла руку Деламарша к кошельку, который она носила на поясе, Деламарш открыл его и начал рассчитывать слуг; Брунельдино участие в платеже свелось к тому только, что она стояла тут же с открытым кошельком на поясе. Деламаршу приходилось часто запускать в него руку, так как он раздавал деньги, не считая и не проверяя, кому сколько положено. Под конец он заявил: «Раз вы не хотите со мной разговаривать, я скажу вам от имени Брунельды: собирайтесь и вон отсюда». Так они были уволены, кое-кто вчинил юридический иск, Деламаршу пришлось даже явиться в суд, но об этом я ничего определенного не знаю. Только вот, уволив слуг, Деламарш сразу сказал Брунельде: «Итак, теперь у тебя нет прислуги». Она ответила: «Но ведь есть Робинсон». После чего Деламарш воскликнул, хлопнув меня по плечу: «Ну, все в порядке, ты будешь нашим слугой». А Брунельда потрепала меня по щеке. При случае, Россман, не увиливай, дай ей потрепать тебя по щеке. Это ужасно приятно.