Штрафная мразь - Сергей Герман

Половков гонял во рту папиросу и щурясь от папиросного дыма листал личные дела новоприбывших штрафников. Боец Клепиков стоял за спиной ожидая поручения.

На столе перед командиром роты ворох серых папок. Капитан не глядя взял верхнюю. Клёпа скосил глаза.

На обложке химическим карандашом выведена фамилия — Гриценко. Только вчера Клёпа играл с ним в буру.

— А этот за что, товарищ капитан?

Половков придавил в консервной банке докуренную до мундштука папиросу и раскрыл папку.

— Он у немцев в полиции служил.

— Да ну? — изумился Клёпа. — Не может быть! Полицай? А с виду показался таким приличным человеком! Котлы мне вчера засадил!

— Может. Говорят, перед тем как нашим сдаться, всю свою команду из пулемёта положил. Потому и не повесили.

Клёпа ворчал себе под нос.

— Вот и верь после этого людям. Ещё вчера с ним кушали, а сегодня выяснилось, что он из полицаев.

Половков прикрикнул.

— Хватить бухтеть. Давай ко мне этого полицая! Надо посмотреть, что это овощ!

Клёпа вышел. Через десять минут бывший полицай Гриценко стоя перед Половковым уже рассказывал свою историю.

Жил на Украине. В самом начале войны добровольцем ушёл в армию.

В первом же бою его часть попала в окружение и, Гриценко, решил пробираться к своим. Однако, Красная армия отступала так стремительно, что за фронтом он не поспевал. Тогда плюнув на всё решил пробираться в родные места. Когда дошел до родного Кировограда, там были немцы. Несколько недель Гриценко отсиживался в подвале, а потом, убедившись, что немцы пришли всерьёз и надолго, выбрался из подвала и пошел служить в полицию. Служил хорошо и даже получил от немцев какую то медаль. Прошло около года, и в городе стала слышна канонада. Красная армия стремительно наступала. Тогда Гриценко расстрелял из пулемёта всё отделение полиции вместе с начальником и сдался в плен.

Не уходил из головы Лученкова штрафник Гулыга.

Хотелось думать, что разобрались с ним по справедливости и уже воюет где — нибудь в другой роте.

Однажды улучил время, подкараулил замполита.

Тот как всегда выглядел щеголем, в обмундировании чистом, в ремнях командирских.

Но выглядел все-же неважно. Синяки под глазами, щеки вдавленные. Видать досталось за месяц на передовой.

У Лученкова мелькнула мысль, лучше бы капитан в телогреечку оделся — неприметней было бы.

Торопливо одернул телогрейку, поправил ремень и, приняв «смирно», отчеканил:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться?

Замполит любил, когда к нему так обращались. Словно к чапаевскому Фурманову.

— Пожалуйста, — запросто, без тени обычной строгости сказал капитан. — Обращайтесь, если есть с чем.

Видно было, что он не прочь был пошутить и, может, даже угостить папироской. Правда, Лученкову было не до курева, его мучили другие вопросы.

— Товарищ капитан, а вы не помните Гулыгу? Со мной во взводе был.

— А почему вы спрашиваете, боец? — нахмурился капитан бдительно. Взглянул пристально.

— Да просто так интересуюсь… В одном лагере были… Потом воевали вместе. Хороший солдат… был. Храбрый. Интересно… чем кончилось?

— Разберутся и с вашим знакомым. У нас органы не ошибаются. Идите!

У Лученкова перехватило горло. Сразу стало холодно и неловко, как будто спросил о чём то постыдном. Захотелось выругаться, но он стиснул зубы.

Подошёл Клёпа. Злобно звякнул о приклад винтовки металлическими ножнами трофейного ножа — сдвинул их за спину.

— Я вас давно хочу спросить, товарищ капитан.

Замполит поощрительно улыбнулся. — Спрашивайте, товарищ боец.

— И-иии эх, начальник, — выдохнул Клёпа, горбясь, как лагерник. — И почему наша жизнь такая сука?

Улыбка у него была точь-в-точь такая, как и три месяца назад на лагерном плацу.

Отойдя от замполита Лученков почувствовал, что в его груди ожил и зашевелилась обида. Он стоял сумрачно смотря на снег, с прижатым ко рту кулаком, сотрясаясь от беззвучного кашля. Где-то вдалеке слышалось бренчанье консервных банок, прицепленных на колючую проволоку. Мягкие фиолетовые снежинки спокойно и плавно струились на землю.

Разных людей собирала война в штрафные роты. И судьбы штрафников тоже были разными, в основном трагическими, также, как и любого другого воина, не щадившего живота своего ради Отечества.

Но воевали штрафники отчаянно. Не потому что в штрафные роты набирали лучших. Совсем даже наоборот…

Иногда с очередным пополнением приходили откровенные подонки, которые и здесь пытались урвать свое, в том числе и ценой чужой жизни.

Но деваться было некуда. Сзади родное государство с трибуналами и пулемётами, впереди немцы с пушками и автоматами. Потому, чтобы выжить самому приходилось драться.

К концу второго месяца погибли многие из тех, кто пришёл с Лученковым одним этапом. Уже не было в живых — Гулыги, Мамая, Пушкарёнка, Хусаинова.

Сизову вырвало осколком бок, Сане Васину перебило руку, Мухе осколок попал в живот, а Ахтямову оторвало ногу.

Из стариков в роте оставались лишь — Клёпа, Лученков, Швыдченко, Паша Одессит, Аркаша Гельман.

В следующем бою погиб Клёпа. Его раздавил немецкий танк.

Т-III мог бы остановить Коновалов, у которого в ячейке лежали две противотанковые гранаты. Он он испугался. Струсил. Спрятался на дне окопа. Танк прошёл мимо.

Проутюжил ячейку из которой Клёпа бил из пулемёта и пошёл дальше. На то что осталось от Клёпы было страшно смотреть. Облепленного мокрой землей и снегом, его переломало и раздавило. Вместо головы было месиво спутанных волос, крови и еще чего — то серого. Лишь в приоткрытом рту тускло виднелась металлическая фикса.

На войне часто говорят, что человек чувствует свою смерть. Это правда. Даже не чувствует, скорее кличет. Когда человек ломается, устает жить в земле и воде, в холоде и постоянном нервном напряжении, когда его телом овладевает страх, это притупляет инстинкты. Лишает психологической силы, от чего уходит и сила физическая. Проводимость нервов и реакция мозга снижаются. Человек теряет те самые секунды, которые только и позволяют выживать. Делает не совсем то, что должен.

Он понимает, что в нем что-то не так, понимает, что это значит и от этого ломается еще больше. Все время находится в каком-то полусонном состоянии, перестает думать, не вылезает из апатии или страха, нереальности существования — и уже принимает свою гибель как единственный из вариантов. И больше его не интересует уже ничего.

От такого человека за версту тянет смертью. Все знают, что он умрет. Но сделать никто ничего не может.

Клёпа тоже чувствовал. За два дня стал тихий. Перестал шутить. Забросил карты.

Лученков стоял на коленях, сметая с лица покойного колючую мёрзлую землю, и слёзы текли по его обмороженным щекам.

— Теперь ты, Миха, свободен. Ни решеток для тебя, ни заборов…

Подошёл Васильев, приказал — «Приволоките мне эту, суку!»

Коновалов вёл себя, как ни в чём не бывало.

«Тварь»! — закричал Васильев, и ударил его ногой. «Из-за тебя человек погиб! В следующий раз, сука, в атаку впереди всех побежишь!»

Кто — то из штрафников сказал осуждающе: «Вот завсегда у нас так. Покойников жалеть проще. Живых жалеть не умеем».

Аркаша Гельман подружился с Тимуром Джураевым, прибывшим с последним пополнением.

Джураев лет двадцати пяти, широкоплечий, темноглазый осетин, с сильно развитой мускулатурой. Полная противоположность интеллигентному и худосочному Гельману.

Отправлен в штрафную за измену родине, иными словами, за пребывание в плену и службу у немцев.

— Ты Аркаша, человек умный, должен меня рассудить! — говорил он, обращаясь к своему товарищу.

— Перед самой войной поступил я в пехотное училище, поучился я с годик, а тут, бац, война. Прицепили мне кубик на петлицы и вперёд, командовать взводом. Год я честно провоевал, получил лейтенанта, две железяки на грудь повесили. А тут армия попадает в котёл, окружение, плен. Что от меня зависело? Да ничего! Стреляться не стал. Кто же умирать хочет? Думал представится случай сбегу, снова воевать буду.

Отправили в лагерь военнопленных. А там судьба одна, смерть от голодухи или от болезней. Дохли мы от всего — от тифа, от поноса, от простуды.

Родина от нас отказалась. Сталин сказал, что мы все изменники и предатели.

А тут стали агитаторы вербовать русских военнопленных в немецкие вспомогательные части. Я со своим товарищем, тоже офицером, договорился завербоваться, получить оружие, а потом уйти к своим. Поначалу немцы нам не доверяли и контролировали конкретно. Так что бежать было нельзя. А потом слухи стали доходить, что тех, кто немецкую форму на себя одел на той стороне к стенке ставили без разговоров. Немца могли пожалеть, а нашего брата — нет!