Великий Мусорщик - Кузнецов Исай Константинович

– Давай обоих!

Садясь в вертолет, Заячья Губа насмешливо поглядывал на своего соперника. Он не сомневался, что завещание матери Кандара обнаружено и его везут в резиденцию, чтобы вручить принадлежащую ему по праву власть. Череп пребывал в некоторой тревоге: не так легко доказать, что именно в нем ожил бессмертный дух Кандара.

В последний момент, решив, что Гарбека вполне может заменить долговязый Кадич, Раис сунул в вертолет и его. После чего, вздохнув с облегчением, отдал приказ подниматься в воздух.

Больничная машина с Кандаром миновала Гарзан и преодолевала крутой подъем, когда Ален заметил вертолет. Вертолет летел вдоль шоссе. Внезапно он исчез. Вместо него в небе появилась огненная вспышка, тут же превратившаяся в черное облако. А через мгновение они услышали приглушенный расстоянием взрыв.

Глава тридцать вторая

Фан Гельбиш в парадном мундире, при всех регалиях стоял среди членов Совета при Диктаторе перед высоким, усыпанным цветами постаментом, на котором возвышался белый с золотыми кистями гроб.

Нескончаемым потоком в торжественно скорбном молчании проходили мимо постамента жители столицы и специально назначенные представители всех городов и поселков Лакуны. Правда, для того чтобы увидеть гроб, им приходилось слегка задирать голову, поскольку постамент был очень высок, а это отчасти нарушало картину всеобщей скорби. Впрочем, не исключено, что высоко поднятые головы скорбящих следовало воспринимать как уверенность в том, что смерть Диктатора не сломила веру народа в его дело.

Сводный оркестр Армии сакваларов играл попеременно траурные и победные марши.

Впереди, у самых ступенек постамента, стоял опустив голову новый Диктатор Лакуны, Великий Мусорщик Грон Барбук. На нем был парадный мундир Кандара, сидевший несколько мешковато, поскольку в спешке забыли сшить новый, специально для него. В глазах старика блестели неподдельные слезы.

Гельбиш хранил торжественно-скорбное выражение лица, подобающее верному другу и ученику покойного. Вряд ли можно было упрекнуть его в лицемерии: он искренне и по-настоящему глубоко переживал “уход” Учителя, как он называл про себя это огорчительное событие. Для него не имело значения, что в белом гробу с золотыми кистями лежит не Учитель, а всего лишь его верный телохранитель Парваз. Он прощался с самым дорогим человеком на свете – с Учителем и Другом Леем Кандаром.

Впрочем, искренняя и глубокая скорбь не мешала ему снова и снова мысленно проверять, все ли он предусмотрел в своих действиях. В их правильности, а главное – необходимости он не сомневался.

Накануне, получив сообщение о гибели вертолета, он лично прибыл на место происшествия. Обломки раскидало на довольно большой площади, а останки тех, кто летел в нем, оказались изуродованными настолько, что опознать кого-либо не представлялось возможным. Однако по обнаруженным обрывкам больничной одежды Гельбиш заключил, что бедняга Раис точно выполнил его приказ.

Вернувшись в резиденцию, Гельбиш отдал распоряжение открыть доступ к телу с утра. На 12 часов следующего дня назначалось торжественное сожжение тела покойного.

В соответствии с Гигиеническим Уставом захоронение умерших граждан Лакуны в землю категорически запрещалось. Покойников надлежало сжигать в крематориях, существовавших в каждом городе. После сожжения прах в присутствии родственников покойного развеивался в специально отведенном месте. Развеивание происходило при помощи РПП – так называемой рассеивающей пневматической пушки.

Случалось, что близкие покойного, вопреки Уставу, хоронили его тайно где-нибудь в горах или другом потаенном месте. Однако подобное нарушение считалось одним из тягчайших и каралось уже не пребыванием в санлаге, а годом тюремного заключения.

Само собой разумеется, что создатель Гигиенического Устава не мог, да и не должен был избежать обязательного сожжения и развеивания праха.

Робкое предложение Барбука сохранить набальзамированные останки Диктатора в специально построенном из шедарского стекла мавзолее вызвало вполне разумное возражение Гельбиша, напомнившего, что сам Кандар никогда не делал для себя исключения, строго следуя установлениям, им же изданным, и что Совет уже принял решение, чтобы образ Великого Преобразователя Лакуны навсегда остался в памяти народа вечно живым.

Однако будничное сожжение тела в крематории и развеивание праха при помощи РПП все же не соответствовало высокому значению личности Диктатора. Поэтому, по предложению Гельбиша, восторженно встреченному всеми членами Совета, было решено сжечь гроб с телом покойного на костре из сандаловых бревен в присутствии самых достойных граждан Лакуны.

Об этих сандаловых бревнах в количестве тридцати штук вспомнил престарелый генерал. В свое время он лично доставил их из Индии для какой-то прихоти последнего императора, так и не успевшего воспользоваться ими из-за своей скоропостижной кончины. Генерал выразил уверенность, что за прошедшие годы бревна хорошо высохли и будут отлично гореть.

Местом сожжения выбрали высокую скалу невдалеке от столицы, носившую название Скала плача. Легенда связывала название с матерью той самой Ланы, которая полюбила благородного разбойника, саквалара Торваза, и была повешена вместе с ним. Будто бы именно на этой скале мать оплакивала свою дочь и, убитая горем, бросилась с нее в бушующие волны моря.

Скала плача представляла собой небольшое плато, весьма удобное для задуманной Гельбишем церемонии. И пока во Дворце Нации мимо гроба Диктатора проходили скорбящие граждане, здесь сооружалась поленница из сандаловых бревен, а вокруг строились трибуны для тех, кто будет удостоен чести присутствовать при торжественной церемонии сожжения гроба Диктатора.

Люди шли и шли мимо Гельбиша, и вдруг он подумал, что они как-то странно смотрят на гроб. Эта странность не давала ему покоя, пока он не понял, что она есть не что иное, как едва скрываемое недоумение. Гельбиш неожиданно разозлился: им мало того, что они видят гроб! Им надо собственными глазами увидеть покойника, убедиться, что он действительно мертв! Гельбиш почувствовал глубокое отвращение к этим людям, ради которых он пошел на то, чтобы уничтожить самого дорогого, единственного любимого им человека.

Поздно вечером, после того как последние граждане продефилировали перед гробом и огромный зал опустел, усталый от долгого пребывания в неподвижности Гельбиш отправился домой.

У гроба остался только почетный караул под командой Маркута.

В кабинете Гельбиш скинул тяжелый, звякающий медалями и орденами мундир и швырнул его на пол. Опустившись в кресло, он закрыл лицо руками – и снова бесконечной лентой потянулись люди с задранными кверху головами, с выражением растерянного недоумения на лицах.

Неожиданно он услышал негромкий смех. Гельбиш открыл глаза и увидел стоящего в дверях Диктатора. На нем была голубая пижама с инициалами Психиатрической клиники имени Лея Кандара. Он смотрел на Гельбиша и тихо смеялся.

– Устал, Фан? – спросил он и, подойдя ближе, присел на стол.

Почему-то не его появление, а то, как небрежно, по-мальчишески, уселся он на стол, больше всего поразило Гельбиша. Всегда корректный, можно сказать даже церемонный, Кандар никогда себе такого мальчишества не позволял.

– Устал, Учитель, – произнес он растерянно. – Весь день на ногах…

Непостижимо, как мог уцелеть Кандар при взрыве вертолета и как – в таком виде – проник незамеченным в его кабинет! Тем не менее он здесь. Он, чей белый с золотыми кистями гроб стоит во Дворце Нации, чье тело должно быть сожжено на костре из сандаловых бревен завтра в двенадцать часов дня. Но для народа Лакуны Кандар мертв. Как сказано в правительственном сообщении, убит двумя выстрелами в сердце… Что ж… Значит, так и будет. Именно двумя.

Гельбиш протянул руку к ящику стола, где лежал револьвер.

– Не спеши, Фан, – снова засмеялся Кандар. – Еще успеешь. Давай поговорим на прощание.