Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Кто знает, не о Мережковских ли думал он, когда через несколько дней написал стихотворение «Все кричали…», так непохожее на все, что сочинил раньше.

Все кричали у круглых столов,Беспокойно меняя место.Было тускло от винных паров.Вдруг кто-то вошел – и сквозь гул голосовСказал: «Вот моя невеста».

Никто не слыхал ничего.Все визжали неистово, как звери.А один, сам не зная отчего, —Качался и хохотал, указывая на негоИ на девушку, вошедшую в двери.

Она уронила платок,И все они, в злобном усильи,Как будто поняв зловещий намек,Разорвали с визгом каждый клочокИ окрасили кровью и пылью…

Стихи, конечно, очень декадентские, и видеть в них прямой намек (пусть даже в тонах сатиры и гротеска), будто Блок приводит Л.Д.М. в салон Мережковских, ясное дело, не приходится, но какие-то сложные и далековатые ассоциации в этом смысле все же возникают. В письмах к возлюбленной Блок, назвав эти стихи «хорошими», заметил, что они «совсем другого типа – из Достоевского»: «Это просто и бывает в жизни, на тех ее окраинах, когда Ставрогины кусают генералов за ухо. Но это «скорпионисто» и надо будет отдать Брюсову. Здесь не понравится». (Здесь – то есть у Мережковских).

Тогда же, в декабре, Блок набрасывает весьма остроумное и достаточно злое «возражение на теорию Мережковского», где схвачены и тоже гротескно заострены человеческие черты самого теоретика.

Александр Блок – М.С Соловьеву (23 декабря 1902 года): «M-me Мережковская однажды выразилась, что Соловьев устарел и „нам“ надо уже идти дальше. Чем больше она говорила таких (а также и многих других!) вещей, тем больше я на нее злюсь, и иногда даже уж до такой степени злюсь, что чувствую избыток злобы и начинаю напоминать себе о ее несомненных талантах… Ваша Москва чистая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым новым вывертом Мережковских… С другой стороны, с вашей, действительно страшно до содрогания „цветет сердце“ Андрея Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком. По Москве бродил этой осенью, и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером. Ко всему еще за прудом вились галки и был „гул железного пути“, а на могиле – неугасимая лампадка и лилии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо, что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщетно пытался написать тут же».

Эта поездка (22-23 августа) была паломничеством к «московским святыням». Третьяковская галерея, Виктор Васнецов и Нестеров… Кремль, соборы (в Благовещенском шла служба)… Василий Блаженный и храм Христа Спасителя… Памятник Пушкину… Новодевичий монастырь с розовым златоглавым собором и белыми башнями, увенчанными красными зубцами… И заветное место – могила Владимира Соловьева.

… И все-таки обойтись без Мережковских никак было нельзя.

Они готовились к изданию «своего» журнала. Он мыслился как орган религиозно-философский, но с обширным беллетристическим отделом. Предполагаемый состав сотрудников – ревнители «нового христианства» и «новые литературные силы», печататься которым, кстати сказать, было негде. На роль официального редактора был привлечен благонамеренный московский литератор Петр Петрович Перцов – маленький поэт (в прошлом), критик и публицист консервативного толка, но сочувственно относившийся к «новым исканиям» в искусстве и литературе. Затруднений хватало – не было ни денег (на первый случай Перцов дал несколько тысяч), ни разрешения.

«Нам, наконец, разрешили журнал «Новый путь», – сообщила Зинаида Гиппиус Блоку 9 июля 1902 года. – Надеюсь, дадите мне стихов (не декадентских, а мистических, какие у Вас есть)». К тому времени мнение о стихах Блока она уже переменила, соглашалась, что есть у него «недурные стихотворения», а три-четыре – даже «очень хорошие, чуть не прекрасные». Горячим поклонником Блока оказался Перцов. «Ваши стихи пойдут, я надеюсь, в первой книжке… Перцов в Вас просто влюблен» (Гиппиус – Блоку, 15 сентября).

Вскоре Блок навестил Мережковских в Заклинье – пустынном имении под Лугой. Стояла холодная, ясная, золотая осень. Два дня прошли в длинных прогулках по лесу, катанье в лодке по озеру и в бесконечных разговорах. Зинаида, вызывая смятение среди встречных баб, разгуливала в мужском костюме.

«Разговоры были, разумеется, довольно отвлеченные – об Антихристе и «общем деле»… Впечатление мое от самих доктрин Мережковских затуманилось еще более, и я уже совсем не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, а потому избрал в этой области роль наблюдателя с окраской молчаливого мистицизма» (Блок – отцу, 26 сентября).

Молчаливым наблюдателем оставался он и на регулярных редакционных собраниях «Нового пути», где гремел Мережковский, остро жалила Гиппиус, краснобайствовали заматерелые в спорах схоласты. Входил подтянутый, стройный, в своем корректном студенческом сюртуке, здоровался ровно и сдержанно, садился прямо и твердо и спокойно вслушивался в разговор, не вставляя ни слова. «Я никогда не видел, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать», – заметил болтливый Бальмонт. Изредка читал стихи. Очень хотелось, конечно, напечататься.

Редакция решила печатать поэтов щедро – не по одному стихотворению, а целыми циклами, в каждой книжке по поэту. Февральская была отдана Федору Сологубу, мартовская предназначалась Гиппиус, но она уступила ее Блоку. Это был как-никак широкий жест – поставить начинающего, никому еще неведомого поэта в один ряд с известными, да еще отодвинув Минского, Мережковского и Фофанова.

Тем временем подготавливался дебют Блока и в «белой» Москве. В октябре М.С.Соловьев передал его стихи Брюсову, собиравшему материал для очередного альманаха «Северные цветы». Еще накануне Брюсов писал Петру Перцову коротко и безапелляционно: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он – не поэт». Но, познакомившись с переданными ему стихами, резко переменил мнение. Упомянув в дневнике несколько молодых писателей, он заметил: «Всех этих мелких интереснее, конечно, А.Блок, которого лично я не знаю», впрочем тут же оговорившись, что еще замечательнее А.Белый – «интереснейший человек в России». Ольга Михайловна Соловьева поспешила известить мать Блока, что Брюсов «очень охотно напечатает стихи Саши».

Литературные дела, таким образом, налаживались.

Наступивший 1903 год сразу ознаменовался многими событиями.

Третьего января Блок, узнав через О.М.Соловьеву, что Андрей Белый собирается написать ему, послал навстречу первое свое письмо (внешним поводом послужила статья Белого «Формы искусства», появившаяся в декабрьской книжке «Мира искусства»). Одновременно и Андрей Белый написал Блоку. Письма, вероятно, встретились («перекрестились», как предпочел сказать Белый) в Бологом, и корреспонденты, конечно, не преминули истолковать это обстоятельство как мистическое предопределение.