Невеста Борджа - Джинн Калогридис

— Я никогда прежде не испытывал ничего подобного с женщиной. Мне кажется, Санча, что до сих пор я не знал, что такое любовь.

Я откашлялась, потом прошептала:

— Мое сердце принадлежит тебе, Чезаре. И мы оба будем прокляты за это.

Он потянулся налить мне вина. Меня же вдруг одолела игривость, то же самое дурашливое настроение, что уже владело мною в соборе Святого Петра, — возможно, из-за того ощущения свободы, что пробудил во мне этот исступленный выплеск чувств. Я не допущу, весело сказала я себе, чтобы от меня сбежал самый лучший из любовников, какие только у меня были. Во всяком случае, не так вот сразу после того, как я его завоевала. И когда Чезаре попытался встать с кровати, я обвила руками его бедро.

Он рассмеялся — величественный, горделивый, неизменно сдержанный Чезаре не сдержал смеха при этой неожиданной выходке. Однако же он продолжал тянуться к кувшину с вином, явно решив, что я не стану и дальше вести себя так по-ребячески.

Хихикнув, я уцепилась покрепче. Чезаре, в свою очередь, удвоил усилия.

Я продолжала держаться за него даже после того, как он встал, и не отпустила даже тогда, когда он стащил меня на застеленный мягкими шкурами пол. Чезаре рассмеялся, весело и удивленно, и сделал шаг, затем другой; я же продолжала держаться, вынуждая его волочь меня за собой.

Наконец он сдался и рухнул поверх меня, и мы остались лежать, смеясь, словно дети.

Вернувшись к себе в спальню, я некоторое время лежала, прислушиваясь к негромкому посапыванию Эсмеральды и глядя в темноту. Сначала мною владело дремотное блаженство, и я снова и снова переживала в памяти моменты близости с Чезаре… а затем ко мне вернулось ощущение вины, и вместе с ним — полное осознание произошедшего.

Я, как и мои предки, была способна на любой обман и любую жестокость, особенно когда оказывалась вдали от благотворного, облагораживающего влияния брата. Всего два дня среди Борджа — и вот я уже сделалась прелюбодейкой. Во что же я превращусь, если проведу в Риме всю свою оставшуюся жизнь?

ЛЕТО 1496 ГОДА

Глава 15

Май в Риме был очень приятным. Июнь выдался жарким. Июль — еще жарче. А август был просто нестерпимо жарким по сравнению с умеренной температурой прибрежных городов, в которых я жила прежде. Его святейшество с семейством, равно как и прочие богатые римляне, обычно на это время уезжали куда-нибудь в более прохладные края. Но данный конкретный август оказался отмечен возвращением из Испании сына Папы, Хуана, и это событие, невзирая на жару, отмечали множеством пиров и празднеств.

Вопреки моим опасениям, я больше не страдала от домогательств Александра; мне невольно думалось, что это Чезаре каким-то образом убедил Папу оставить меня в покое. Но сам Чезаре помалкивал на этот счет. Он только посоветовал мне, чтобы я не садилась, если этого можно избежать, рядом с его святейшеством на празднествах, где вино лилось рекой, а также чтобы в его присутствии я одевалась и вела себя поскромнее и держалась подальше от него, если чувствовалось, что он выпил лишку.

Так я и делала. Однако мы с Лукрецией по-прежнему часто сидели на бархатных подушках рядом с папским троном, когда его святейшество давал кому-нибудь аудиенцию. Думаю, Александру мы нравились как украшение его трона — одна темная, вторая золотая.

Лукреция, как и сказал Чезаре, была самым доверенным советником своего отца; она нередко перебивала просителя, что-то нашептывая Александру на ухо. У Лукреции имелся собственный маленький трон, и она восседала на нем, принимая прошения. Я несколько раз присутствовала при этом, и на меня произвел большое впечатление ум Лукреции. Они с отцом оба были искусными дипломатами, и каким бы образом Родриго Борджа ни взошел на папский престол, свои обязанности он исполнял превосходно.

Мой роман с Чезаре продолжался; наши интимные встречи по-прежнему проходили в его покоях. Меня переполняло счастье. Подобную радость нелегко было скрывать от других, так же как и не выказывать Чезаре свои чувства при посторонних. Он же по-прежнему твердил мне, что собирается сложить с себя священнический сан.

Однажды ночью, когда мы лежали, обессиленные после любовной игры, Чезаре нежно убрал одинокую прядь с моего уха.

— Санча, я хочу жениться на тебе.

Подобные слова наполняли меня радостным трепетом. Однако я не могла отрицать очевидного.

— Ты — кардинал, — сказала я. — А я уже замужем. — Чезаре коснулся моей щеки.

— Я хочу подарить тебе детей. Я позволю тебе вернуться в Неаполь — я знаю, как ты тоскуешь по нему. Мы можем жить там, если так ты будешь счастливее. Мне лишь нужно будет наведываться в Рим несколько раз в год.

Я едва не расплакалась. Чезаре читал в моей душе, как в открытой книге. Он был прав: ничто не сделало бы меня более счастливой. Но в то же время все это казалось совершенно невозможным. И потому я заставляла его умолкнуть всякий раз, как он заговаривал об этом: я не хотела лелеять неисполнимые надежды. И точно так же мне не хотелось, чтобы начали бродить слухи, которые причинили бы боль Джофре. Чезаре вскоре понял, что не стоит на меня давить. Но видно было, что он все более тяготится ролью кардинала.

Десятого августа Хуан, второй по старшинству сын Папы, наконец-то прибыл в Рим, оставив в Испании беременную жену и маленького сына. После вторжения французов в Италию Александр частенько заводил речь о том, как ему хочется, чтобы все его дети жили рядом с ним, поскольку, по его словам, он все острее осознавал мимолетность жизни и собственную смертность. Под этим предлогом нас с Джофре и вызвали в Рим — и вот теперь, с приездом Хуана, желание Александра наконец-то исполнилось. Его дети, все четверо, были дома. Мне показалось странным, что Хуан не привез с собой свою семью, хотя никто из Борджа, похоже, не обратил на это особого внимания.

Для его приезда была и еще одна причина: Хуан, герцог Гандийский, являлся также гонфалоньером и полководцем Церкви, главнокомандующим папской армией, и отец призвал его домой, дабы наказать дом Орсини, которые во время войны поддержали французов. Армия Хуана силой оружия смирила все мятежные знатные дома Рима, явив каждому пример отмщения Борджа. Александр желал, чтобы в папском государстве царил мир — во всяком случае, пока он здесь Папа.

Все кардиналы, проживающие в Риме, пришли поприветствовать молодого герцога Гандийского. Он приехал верхом на боевом коне, чья упряжь была разукрашена золотыми и серебряными колокольцами. Но Хуан и сам не уступал своему скакуну: его красный бархатный берет и коричневый бархатный камзол были сплошь расшиты жемчугом и драгоценными камнями. Как он только не изжарился под августовским солнцем в таком пышном наряде? Я смотрела из окна дворца Святой Марии, как Чезаре встретил брата и провел в его новый дом, Апостольский дворец.

Тем вечером должно было проходить пышное празднество, и мне следовало на нем присутствовать вместе с прочими членами семьи. Я надела скромное черное платье. Эсмеральда не преминула сообщить, что Хуан, судя по тому, что о нем говорят, редкостный мерзавец. Возможно, она боялась, что я пренебрегу этим предупреждением, так же, как я отказывалась слушать все ее недоброжелательные отзывы о Чезаре.

Праздник начался с ужина, проходившего в узком кругу, куда входило семейство Папы и кардиналы, приходившиеся ему родней. Я уже научилась устраиваться на благоразумном удалении от Папы, чтобы не привлекать к себе нежелательного внимания; тем вечером рядом с ним сидел Хуан и, как обычно, Лукреция. Я же уселась между Джофре и Чезаре.

Как бы мне получше описать Хуана? Настоящий метеор, искрящийся очарованием, — но очарование это быстро меркло по мере того, как из-под него проступала истинная натура этого человека. Он явился с запозданием, даже не подумав о том, что заставляет его святейшество ждать, и Александр не сказал ему ни единого слова, в то время как со стороны любого другого подобное опоздание было бы расценено как оскорбление.

Хуан вошел, затмевая всех вокруг: глаза его искрились весельем — и коварством, улыбка была широкой — и заносчивой, смех разносился по залу. Губы у него были тонкие и плотно сжатые, как у отца, волосы ни светлые, ни темные, лицо чисто выбрито; он был не так красив, как Чезаре, но и не так невзрачен, как Лукреция. С ним явился друг, высокий темнокожий мавр (позднее я узнала, что это был турок Дьем, царственный заложник при папском дворе), и они были облачены в одинаковые полосатые, красно-желтые атласные одеяния и шелковые тюрбаны. На шее у Хуана были надеты золотые ожерелья, в таком изобилии, что я поразилась, как он еще умудряется держаться прямо под их весом.

На тюрбане у Хуана красовался рубин размером вдвое больше человеческого глаза, над которым поднималось павлинье перо.

Александр задрожал от радости, как будто он только что заполучил новую девственницу, которую можно было познать.