«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник - Александр Лысёв

— У нас нет воды и масла в кожухах, — донесся до Земцова смущенный ответ капитана-пулеметчика на вопрос Кутепова, изготовлены ли пулеметы к бою. Капитан был из той самой пулеметной полуроты, что подошла час назад по Литейному следом за кексгольмцами. Было очевидно, что дело не в технической неготовности оружия — переступить барьер и открыть огонь по людям было психологически неимоверно тяжело. Тем не менее пулеметчикам было приказано незамедлительно выдвинуться на позиции и изготовиться к стрельбе.

Двинулись от Литейного по Пантелеймоновской. Когда дошли до Моховой, с колокольни Сергиевского всей Артиллерии Собора по солдатам открыли огонь. Необстрелянные новобранцы опрометью бросились по ближайшим подворотням. Несколько человек в серых шинелях остались лежать на мостовой. Земцов приказал вынести пострадавших и дальше двигаться вперед, прижимаясь к стенам домов. В этот момент донеслись звуки автомобильных моторов со стороны Литейного проспекта. Затем оттуда же раздалась ожесточенная стрельба, а потом все стихло. Спустя десять минут Земцов узнал, что вооруженные винтовками рабочие на нескольких автомобилях пытались атаковать полуроту кексгольмцев, обстреляли ее, но открытым по приказу полковника Кутепова ответным огнем были разогнаны и, бросив машины, разбежались по дворам. Все это сбивающимся от волнения голосом быстро рассказал Земцову посланный от Кутепова офицер. Пока офицер бежал сюда, в одном из переулков на него набросилась толпа крепких молодых людей с красными бантами на короткополых пальто.

— Шашку оторвали, — сконфуженно сообщил офицер, пытаясь приладить на место с мясом выдранный в потасовке погон.

— Что же вы не стреляли?

— Так свои ведь…

Земцов только покачал головой. Ему было приказано с солдатами возвращаться назад. У ворот одной из закрытых на замок подворотен наткнулись на принесенных сюда с мостовой убитых солдат.

— Вот вам и свои… — вырвалось у Земцова.

Оба офицера подняли друг на друга полные тревоги и беспокойства глаза. Новобранцы за их спинами застыли бледные и растерянные.

— Шагом марш! — резко подал выведшую всех из секундного оцепенения команду Земцов.

Лязгнули штыки, и полурота исправно продолжила движение дальше. Снова оказались на углу Литейного проспекта. По нему от Артиллерийских казарм бежал какой-то офицер. А еще дальше за его спиной толпа уже вовсю браталась с солдатами. Какой части они принадлежали, отсюда было не разобрать. Округу оглашали крики ликования.

— Не стреляй! — отчаянно кричал бегущий к ним офицер.

Земцов разглядел на его груди красный бант.

— Какая мерзость! — раздался рядом знакомый голос.

Земцов вытянулся — передним был полковник Кутепов. Он тоже увидел бант на груди у офицера.

— Огонь! — прозвучала отрывистая и четкая команда полковника.

— Залпом… — выхватил шашку Земцов и со свистом рубанул ею воздух. — Пли!

Вразнобой грохнули неумело вскинутые винтовки новобранцев. Бегущий офицер сначала остановился, а затем со всех ног припустил обратно. Не добежав до казарм, вскинув руки, упал на мостовую…

Земцову до последнего верилось в тот день, что ситуацию удастся взять под контроль. Улицы, люди, пальто, шинели, отвратительные красные банты — все это стремительно смешивалось, клокотало, ревело. Казалось, еще вчера абсолютно нормальные люди массово сошли с ума. Их теснили со всех сторон, находившиеся в подчинении солдаты таяли, растворялись в толпе, угрюмо отворачивались, делая вид, будто они не слышат обращенных к ним приказаний. К вечеру толпа, хлынувшая из всех переулков, тушила и била на Литейном фонари. Собрав оставшихся под его началом офицеров и солдат, полковник Кутепов поблагодарил их за честное до конца исполнение своего долга и приказал небольшими группами расходиться по своим казармам. Впоследствии Земцов много раз вспоминал драматические события февраля семнадцатого года. И всякий раз приходил к одному и тому же выводу: что бы там потом ни говорили и ни писали, если бы таких людей, как полковник Кутепов, оказалось тогда в Петрограде хотя бы десять или даже пять, то никакой революции бы не случилось. Никто, даже те, кто сознательно и спланированно устраивал беспорядки в столице — а беспорядки, вне всякого сомнения, носили организованный характер, — не ожидали в полной мере того, что в результате случилось. Было больно и горько от того, что, прикрываясь трескучими фразами ни о чем, множество людей, поддавшись помутившему рассудок порыву, совершили то, что полковник Кутепов с самого начала назвал двумя ясными словами — «измена» и «предательство». И потом усиленно пытались убедить самих себя, будто бы это было не так. Ольга, которую Земцов вечером того же дня благополучно забрал из госпиталя и с которой они счастливо дошли до их квартиры на Загородном, была с ним абсолютно согласна…

Дальше было только хуже. Растерянность среди офицеров после известия об отречении Государя. Беснование улицы, правда, уже почти без стрельбы. Говорильня, бесконечная говорильня всех и вся по любому поводу. И как будто нарочно — разрушение стройных и слаженных основ порядка. Прежде всего в армии…

В марте наряду со всем этим случился инцидент с фельдфебелем Коломейцевым. Требовавший порядка фельдфебель стал быстро неугоден некоторым почувствовавшим вседозволенность солдатам. В один из еще темных вечеров Коломейцева подкараулили в подворотне на Звенигородской и попытались избить. Бывший в тот день дежурным офицером Земцов стал свидетелем следующей картины: в распахнутую дверь казармы гурьбой с поникшими головами вошли шестеро солдат их полка. Все из последнего призыва, по большей части городские. У всех шестерых изрядно перепачканное обмундирование, расквашенные физиономии. Все держатся за подбитые глаза и утирают капающую из разбитых носов кровь. Следом за ними, отвесив сапогом хорошего пинка замешкавшемуся в дверях последнему побитому солдату, на пороге возник Федот Коломейцев. На плече — легко вскинутая охапка отобранных винтовок, в руке — револьвер на синем шнуре. Сложив винтовки на пол, Коломейцев коротко доложил о произошедшем.

— В карцер! — немедленно распорядился Земцов, указав дневальному на приведенных фельдфебелем солдат.

— Не переживай, Федот Никифорович, — выйдя из-за стола, сказал Коломейцеву Земцов, когда они остались в караулке вдвоем.

— Какие они семеновцы — тьфу! — только и махнул в сердцах рукой Федот.

Однако вскоре оказалось, что по нынешним временам не все так просто. На следующее утро к Земцову заявились представители солдатского комитета во главе с ефрейтором Бродовым. Было выдвинуто требование помещенных в карцер солдат немедленно освободить, а их конфликт с фельдфебелем открыто разобрать на заседании комитета. В итоге поднявших руку на своего непосредственного начальника солдат отпустили, всего лишь постановив вынести им устное порицание и напомнить о недопустимости применения физической силы по отношению к сослуживцам. Такое же напоминание о недопустимости распускать руки высказали и в адрес фельдфебеля Коломейцева. Земцов, присутствовавший на собрании, был всем этим чрезвычайно возмущен, о чем и заявил во всеуслышание.

— Это подрывает все основы дисциплины! — резко произнес поручик.

— Революционная дисциплина держится на сознательности, — парировали из-за затянутого кумачовыми тряпками президиума. — Бросьте раз и навсегда старорежимные палочные замашки!

— Александр Николаевич, вы же человек прогрессивных взглядов, — заглядывая в глаза Земцову, говорил ефрейтор Бродов, когда они выходили на улицу после окончания собрания. Ефрейтор на минувшем заседании тоже сидел за обтянутым красным столом.

— Алексей, я попрошу вас по вопросам службы обращаться ко мне согласно уставу, — с плохо скрываемым раздражением в голосе проговорил Земцов, застегивая крючки на шинели.

— Виноват, ваше благородие! — вытянулся Бродов.

Земцов пошел в сторону Загородного проспекта один, скрипя сапогами по снежному насту. Бродов провожал его долгим и пристальным взглядом…

Дело в том, что Алексей Бродов был вхож в дом к Земцовым. Бродов был питерский, из молодых рабочих Путиловского завода. В армию призвался во второй половине шестнадцатого года. Был он среднего роста, но в гвардию с середины войны брали уже отнюдь не самых высоких — таких просто не хватало для комплектации всех гвардейских полков. В учебной команде Бродов зарекомендовал себя толковым и дисциплинированным солдатом, вскоре был произведен в ефрейторы. Земцов по собственной инициативе в свободное от службы время занимался у себя на дому с теми солдатами, кто тянулся к образованию. В этом он тоже видел долг настоящего офицера. Более того, в такой просветительской деятельности участвовали в большей или меньшей степени и остальные члены семьи Земцовых — и мать, и Ольга. Но, разумеется, больше всех отец. Профессор Николай Павлович Земцов читал вечерами целые лекции по самым разным общеобразовательным темам, предоставил в распоряжение солдат свою обширную домашнюю библиотеку, разрешив также брать книги читать с собой. На дому у Земцовых собирался хоть и относительно небольшой, но постоянный кружок из нижних чинов. Ни одного занятия не пропустил ефрейтор Бродов: вел себя всегда чрезвычайно вежливо, проходил в переднюю, приглаживая волосы и одергивая под ремнем коротко подрезанную суконную косоворотку с привинченным на нее всегда начищенным до блеска крестом, на котором были изображены меч и вензеля императоров Петра Первого и Николая Второго — семеновским полковым знаком. С позволения Николая Павловича задерживался после занятий и подолгу еще слушал профессора, время от времени задавая весьма уместные вопросы и делая толковые уточнения. Для Земцова-старшего Бродов был, пожалуй, самым любимым учеником. Тем неприятнее было для поручика Земцова увидеть ефрейтора Бродова в числе активистов солдатского полкового комитета. Вскоре, впрочем, просветительские вечера на квартире Земцовых сошли на нет — захваченные водоворотом революционных событий солдаты нашли себе, вероятно, занятия поинтереснее, чем повышение своего образовательного уровня. К факту невозвращения в домашнюю библиотеку нескольких книг, выданных исключительно на доверии, Николай Павлович Земцов отнесся философски: