Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.: Из воспоминаний раненого. Русские над Индией: Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире - Борис Тагеев

А перед Охотничьей Калой действительно рвали друг друга на части в ожесточенном рукопашном бою… Под самой стеной Охотничьей Калы сотни голосов заревели: «Ура! Ура! Магомет!»

Гардемарин невольно отшатнулся… Рука машинально выхватила из кобуры револьвер, курок щелкнул… Нервная дрожь пробежала по телу… Стрельба на мгновение замолкла… Вдруг у переднего входа послышались нечеловеческие крики и шум… Гардемарин и человек десять солдат бросились туда и увидели толпу, в паническом страхе толкающуюся у входа… Какой-то солдатик в припадке безумного страха вырвался из этой давки, сбил с ног одного из солдат, старавшихся удержать эту толпу, ничего не видя от ужаса наскочил на угол стены, упал и снова поднялся и, спотыкаясь, помчался по Охотничьей Кале что-то крича… В узком проходе масса народу давила друг друга… Чей-то голос, озлобленный, бешеный, ревел:

— Что вы делаете, мерзавцы!.. Трусы!.. Назад, назад…

Слышались страшные удары не то нагайкой, не то шашкой плашмя…

— Бей их прикладами, — крикнул гардемарин окружавшим его охотникам, старавшимся остановить эту толпу, рвавшуюся назад в Калу…

Человек двадцать проскочило еще, а затем начали уже по три, по четыре появляться у входа, но тут встречали их или штык охотников, или дуло револьвера молодого моряка, ставшего в проходе…

Показалась какая-то фигура, страшно ругавшаяся и хромавшая, — моряк по голосу узнал подпоручика Гринева, сапера.

— Ты откуда, что с тобой?

— Эти мерзавцы рабочие бросились бежать, сбили меня с ног, я попал в ручей, и они перебежали через меня… Паника страшная. — С этими словами подпоручик снова вернулся назад — в это море оружейного огня… На левом фланге, шагах в восьмистах от Охотничьей Калы, раздавался залп за залпом…

— Ох, ох… — крикнул кто-то над ухом моряка, и мимо него промчался, отчаянно махая правой рукой, его приятель Абадзиев, ординарец Михаила Дмитриевича Скобелева.

Два осетина подхватили молодого прапорщика под руки и повели к перевязочному пункту.

Моряк пошел туда же… У него начинала кружиться голова от этой страшной трескотни в атмосфере, пропитанной пороховым дымом…

В углу, между стенами, сидел на носилках, без сюртука, Абадзиев, мертвенно-бледный; правая рука истекала кровью, лившейся из двух отверстий… В правой стороне груди — маленькая черная дырочка, и под левой ключицей такая же… Пуля раздробила ему правую руку и пробила грудь… Его окружали осетины из конвоя генерала, его соотечественники… По этим черным, зверским, бородатым физиономиям катились слезы. Один схватил бутылку вина и вместо воды вылил ему на голову… Другой, желая поддержать, опрокинул ящик с хирургическими инструментами… Абадзиев — их любимец, и вдруг смертельно ранили… Так, по крайней мере, все думали…

Пули жужжали и в этом уголке… Одна разбила фонарь… Другая шлепнулась в спину санитара, глухо вскрикнувшего и свалившегося ничком… Доктора с поразительным хладнокровием перевязывали раненых…

— Что тащишь сюда мертвых? — с нетерпением крикнул одному из санитаров молодой доктор, указывая на убитого в лоб солдата, принесенного на носилках…

— Да он еще хрипел, ваше благородие, как мы его несли, — возразил солдатик-санитар, — значит, теперь только скончался…

— Ну, убирай его, не загораживай дороги…

Приторный запах крови смешивался с пороховым…

Гардемарин остановился над носилками, с которых слышалось удушливое храпение…

Лежал на них унтер-офицер Ширванского полка… Лицо потемнело, глаза закатились, левая рука прижата к горлу, и из-под пальцев сочилась кровь, казавшаяся в этом полумраке совсем черной… Правая рука царапала кожу носилок.

Моряк отошел в сторону и начал прислушиваться к шуму утихавшей свалки… Крики доносились уже из крепости, вылазка была отбита… С нашей стороны гремели непрерывные залпы… Ракеты освещали Калу и, оставляя во мраке длинную красную полосу, то ударяли в ров, то летели по стене… Воздух был наполнен криками, стонами, ревом верблюдов и ишаков, пронзительным детским плачем…

— Генерал идет, — послышалось сзади моряка, и в нескольких шагах от него показалась стройная фигура Михаила Дмитриевича, одетого в коротенький белый полушубок… С ним шел начальник штаба Гродеков и два ординарца…

Генерал прошел в арку и направился во вновь возведенный редут, в котором обкладывали бруствер мешками.

— Здорово, ребята! — донесся голос генерала в Калу.

Как на учении отчетливо грянуло:

— Здравия желаем ваше превосходительство!

Умолкнувшие было текинцы тоже приветствовали приход генерала тучей пуль, защелкавших в стену Калы…

— Прапорщик Ушаков! Дайте мне знак отличия военного ордена, я хочу наградить наиболее отличившегося… Ребята, кому вы присуждаете крест?

После нескольких секунд молчания послышались голоса:

— Крупенкову, ваше превосходительство… Крупенков больше всех заслужил… Он двоих заколол… Рука порублена, и с нами остался… Крупенкову следует…

Вытолкнули вперед Крупенкова, которому генерал и навесил крест, приказав идти на перевязочный пункт, так как у бравого солдатика сильно было разрублено левое плечо и недосчитывалось что-то трех пальцев на той же руке…

Цель была достигнута — впереди Охотничьей Калы возвышался грозный редут, из которого можно было начать вести минные работы.

Из Великокняжеской Калы явился оркестр музыки… Через десять минут, под самым носом текинцев, в шестидесяти шагах от стены, раздавались звуки из «Боккачио»… Некоторым диссонансом являлись стоны и оханья подбираемых раненых, но… на войне на это не обращается внимания! Дух солдатиков легче всего поддержать таким путем, бравируя опасность или уменьшая ее в их глазах…

Много раз меня занимала мысль, какое впечатление на нашего полудикого врага производила эта музыка, появлявшаяся немедленно после всякого дела?.. Я думаю, что у них непременно должно было явиться сознание о нашем превосходстве… Для текинцев, как для всякого восточного народа, театральность обстановки играет большое значение, поэтому звуки музыки, раздающейся в бою, должны возвышать в их мнении «белых рубах», умеющих умирать так эффектно…

Часам к десяти вечера все вошло в свою колею; только залпы двух рот из траншеи через каждые четверть часа напоминали текинцам, что бдительность наша не ослабла; в Охотничьей Кале солдатики примащивались на покой, завернувшись в шинели, позевывая и крестя рот; у едва тлевшего костра два солдатика что-то ковыряли в своих сапогах, и один из них рассказывал какую-то историю…

— И вот, братец ты мой, значит, он пришел в деревню и проведал об этих самых делах, и почал же он ее, значит, колотить… И-и как!..

Из жаломейки доносились голоса гардемарина и прапорщика Морица, игравших в пикет:

— Кварт от дамы…

— Не годится — кварт мажор!

— Три туза…

— Не годится — четырнадцать десяток!

— Чтоб тебя подстрелили!.. Постоянно игру отобьет…

Из кибитки саперов слышался звон бутылок — Михаил Дмитриевич прислал своим «кротам», как он их называет, несколько коробок консервов и пару бутылок вина подкрепить свои силы…

Наконец все успокоилось… Вот откуда-то очень издалека донесся звук горна — протяжное «Слу-шайте все!»

Это казачий или драгунский объезд подает сигнал своим, чтобы в темноте не быть принятым за неприятеля… У текинцев же долго не умолкает шум в крепости, долго слышатся крики, иногда даже можно ясно различить плачущие и причитающие голоса женщин… Много сегодня погибло храбрых джигитов, и кровь их вопиет о мести; и вот седобородые муллы проповедуют собравшимся около них мрачным, закопченным пороховым дымом старшинам, что Магомет должен помочь своим правоверным сынам, что «белых рубах» немного, что зарядов им не может еще хватить надолго, что они истомлены осадой; припоминают поражение, какое им было нанесено полтора года назад под этими же стенами; снова воскрешается надежда в груди вольных детей пустыни, и они деятельно начинают чистить свои винтовки, переснаряжать стреляные гильзы берданок, точить свои кривые шашки или распределять порох между исстрелявшими… Много раздается в ночной тиши проклятий «уруссу», много молений возносится Аллаху о помощи, а в землянках, где спрятаны жены и дети, много слез льется об убитых и израненных близких…

7 января был серенький, довольно теплый день…

Как всегда, пощелкивали выстрелы, гудели орудия… Особенного ничего не предвиделось, разве дежуривший в траншее с ротою офицер, которому было скучно и холодно, начинал сам по себе «предвидеть», что штурм должен быть назначен-таки скоро, так как просто невтерпеж становится…

Славно спалось гардемарину после обеда… Закрывшись с головой буркой, свернувшись калачиком, покоился он в нижнем этаже левой башни, и гром беспрерывных выстрелов берданки его приятеля прапорщика Морица, «практиковавшегося» по текинцам из бойницы этой же башни, ничуть не мешал его розовым сновидениям… Он бы, пожалуй, проспал до вечера, если бы вдруг Мориц не подскочил к нему еще с дымящейся от последнего выстрела винтовкой и, стащив бесцеремонно бурку, не начал бы толкать его под бока. Со стороны гардемарина послышалось ворчанье…