Зимний пейзаж с покойником - Светлана Гончаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Люба до сих пор торжествовала, вспоминая этот подвиг. Самоваров покачал головой:
– Представляю, как вам потом досталось…
– Ничего подобного! Пока я шла домой, веселилась и прыгала от счастья. Зато я не спала потом всю ночь, ожидала утра и расправы. И все-таки я была счастлива, что моя серая мышиная жизнь кончилась и теперь все будут ждать от меня чего-то невероятного, будут думать обо мне и говорить. Но не тут-то было.
– Неужели никто не заметил, какой погром вы учинили?
– Еще как заметили! – вздохнула Люба. – Только все лавры достались убоищу, которое сидело со мной за одной партой. Беднягу таскали к директору, ставили на позор перед классом, вызвали родителей. Папаша его, местный сантехник, выпорол наследника по первое число. Убоище рыдало и вопило, что не виновато и ничего не знает. У него даже алиби имелось – после уроков он пил за гаражами пиво в компании таких же уродов. Только ничего не помогло! Все знали, что мы с ним были дежурными. Отпираться бесполезно!
– И вам не было стыдно, что пострадал невиновный?
– Ничуть! Наконец-то и ему досталось. Только обидно было: никто даже мысли не допускал, что это моя работа. Любочка? Никогда! Такая трусливая, такая правильная, такая никчемная…
– И конечно, безнаказанность вам понравилась не меньше, чем буйство?
– Верно! Плохо было одно: ничего в моей жизни не изменилось. Я осталась все той же тусклой, старательной, никому не интересной Любочкой. Пока не пришел он… И тогда все переменилось в одну минуту!
– Это называется шоковая терапия, – грустно заметил Самоваров. – Тоже очень старая история: спящая красавица двести лет пребывает в летаргии, а потом является принц, и она вдруг открывает глаза. Тыква превращается в карету. Если башмаки, то годятся только хрустальные. И вечный бал!
Люба замахала руками:
– Ой, только не говорите мне про Золушку! Это гламурная пошлятина. Почему-то думают, что это история про замарашку-уборщицу, которая приглянулась принцу и попала из грязи в князи. А в сказке-то все как раз наоборот – там аристократку сделали замарашкой. Вот в чем несправедливость, которую потом исправили. Это не чудо, а торжество закона. Скучно, но справедливо. В золе и мусоре должны сидеть прирожденные замарашки. Там их место, и никаких карет им не полагается.
– Разве кто-то согласен считать себя замарашкой?
– Нет, конечно. Но всем с детства именно это в головы вбивают – на всякий случай, чтоб многого не требовали. Я, например, много лет понятия не имела, что я красивая, смелая и неотразимая. Я ведь красивая? Да?
Самоваров замялся и ответил уклончиво:
– Красота вообще-то понятие относительное. Вот в Средние века…
– При чем тут Средние века? У меня ноги тридцать девять дюймов!
Она выставила вперед ногу в узком сапожке. Нога действительно очень далеко простерлась от дивана, где Люба сидела. Самоваров невольно отшатнулся, но стоял на своем:
– Длинные ноги не причина убивать людей!
– Нет, причина! Он сделал меня такой. Я стала настоящей! Мне иногда казалось, что я прямо там, на Мале, из пены родилась. Вы видели морскую пену? Или только мыльную? И любовь родилась там. Это, кстати, мое имя. Он – единственный, кто это понял. Он необыкновенный, он лучше всех. И он все испортил, все предал, все забыл. Но ведь меня нельзя уже родить обратно, в пену!
Самоваров грустно покачал головой:
– Ясно! Золушка не желает возвращаться к тыквам, к крысам и к куче гороху, который вовек не перебрать?
– Вернуться невозможно. Все уже случилось. Без него я умирала, и он тоже без меня не мог жить. Не должен был. Только он этого не знал!
Теперь все правильно. Вчера вечером я пришла сюда и уже знала, что я сделаю и как. Это было нетрудно.
– Даже заманить Александра Григорьевича в спальню? – удивился Самоваров. – Вы сами только что рассказывали, что он избегал встречаться с вами.
Люба усмехнулась:
– Избегал? Наплевать! Он поднялся зачем-то в кабинет – я его подкараулила. Пистолет уже был у меня. В спальню дверь всегда закрыта, а я эту дверь открыла настежь. Он удивился и вошел, мы перекинулись парой слов. Я захотела его соблазнить. Он уже пьяненький был, податливый, смешливый. Ах, я так хорошо его знаю, так все помню! Он никогда головы не теряет, но после пары рюмок заводится с полуоборота и ищет женщину. Только тут он не завелся. Если б он захотел меня или сказал: «Выпрыгни из того окошка!» – ничего бы не было. Я бы любила его, как всегда, или без звука прыгнула бы в окно. Но даже такой – расслабленный, веселый, хмельной – он оттолкнул меня. Он опрокинулся на кровать, потому что отбивался от меня! Он не хотел даже вот так, мимоходом, вульгарно меня трахнуть. Ни искры желания, одна досада… Что мне оставалось делать?
Самоваров промолчал – не имело смысла повторять, как попугай, что убивать нехорошо и не нужно.
– Вы прямо с пистолетом в руках его соблазняли? – только и спросил он.
– Пистолет лежал на столике, под салфеткой. А еще Зинины резиновые перчатки, которые я взяла в туалете. Я ведь знаю, что после выстрела на руках остаются следы. Он лежал на кровати и читал мне мораль, а я надевала перчатки…
– Где же эти перчатки теперь?
– Я назад их положила, в шкафчик. Все шито-крыто.
– А ключ зачем в вазу бросили?
– Ключ я хотела сунуть Лундышеву в карман во время танцев. И сунула бы, если б он за стол не уселся. Смотрю, уже сидит, салат наворачивает. А ведь в любую минуту кто-нибудь мог заглянуть в спальню! После этого какие танцы… Пришлось ключ пристроить куда попало.
– Хладнокровия вам не занимать. Ловко вы все проделали!
– Вот и вы теперь поняли, что другого выхода у меня не было, – торжествовала Люба. – Теперь все правильно, и мне хорошо.
– Ах ты дрянь! Сучка! – вдруг раздался сзади голос зычный и гневный.
Люба и Самоваров обернулись. В дверях стояла Галина Павловна. Она была в белой атласной пижаме, без серег и каблуков, с волосами собранными в кукиш. Ее большое лицо в полутьме белело неестественно, даже слегка светилось – наверное, от какого-то крема. Больше всего Галина Павловна сейчас напоминала приземистого Пьеро и вид имела бы скорее комичный, чем грозный, если б в вытянутой руке не держала пистолет. Это был, конечно, не перламутровый браунинг – тот отправился на экспертизу в лабораторию. Галина Павловна вооружилась чем-то более современным и увесистым.
Самоваров силился разглядеть оружие. Неужели и вдова собралась стрелять? С ума она сошла, что ли?
– Эй, ты, чего заметалась? Шаг вперед – выстрел, – спокойно предупредила Галина Павловна. – Плотник, тоже встань с кресла и иди к стене, иначе и тебе достанется.
Люба замерла на диване, поджав ноги. Она инстинктивно прикрылась лакированной сумочкой. Из-под челки слепо блестели неподвижные глаза.
Самоварову пришлось встать. Только спасаться у стенки или за портьерой он не собирался, а шагнул к Галине Павловне:
– Послушайте…
Та злобно прикрикнула:
– К стенке! Не собираюсь я тебя слушать. Тоже мне, исповедник! Битый час точил лясы с этой тварью вместо того, чтобы связать ее и вызвать ОМОН…
– Зачем же ОМОН? – искренне удивился Самоваров.
– Молчать! В сторону! Дай мне ее сумку!
Она продолжала целиться Любе прямо в лоб. Самоваров кивнул и нарочито медленно подошел к креслу. Он протянул руку:
– Люба, отдайте сумку…
Но Люба тонкими пальцами – всеми десятью – в сумку так и вцепилась. Ее длинные ногти отливали лиловым. Она по-прежнему почти не моргала и куклу в человеческий рост напоминала не меньше, чем набеленная Галина Павловна.
– Отдай сумку!
Самоваров не понимал, что задумала Галина Павловна, однако ее лицо, ее грозно сжатый некрашеный рот и глаза-буравы ясно говорили: шутить не рекомендуется. Люба замерла, бессмысленно отвернувшись в сторону. Самоваров долго разгибал и отталкивал ее пальцы, прежде чем завладел сумкой. Лишившись своего щита, Люба закрылась скрещенными руками.
– Открой сумку, – потребовала Галина Павловна. – Да пошире! Вот так… Теперь иди сюда!
Самоваров двинулся к ней все тем же медленным шаркающим шагом. Он нарочно тянул время и прикидывал, как бы выбить сумкой пистолет из рук сумасбродной вдовы. На бросок он все-таки не решился: Галина Павловна следила за ним не мигая, а рука, сжимавшая оружие, была бестрепетна и сильна. Другой рукой Галина Павловна пошарила в кармане пижамы и достала скомканный платок.
– Ни шагу дальше. Лови! – приказала она.
Самоваров легко поймал платок на лету.
– Развяжи, только осторожно…
Платок оказался небольшим узелком – точь-в-точь в таких деревенские старухи хранили прежде накопленную мелочь. Может, и теперь хранят – Самоваров давно не общался с деревенскими старухами.
– Высыпь все в сумку и ничего не трогай. Никаких отпечатков! Вздумаешь лапать – буду стрелять!
Самоваров пожал плечами и вытряс содержимое платка в сумку. Это были какие-то колечки, тяжелые блестящие брошки и даже пара часов на колючих браслетах с камушками.
