Летний дождь - Вера Кудрявцева

— У меня есть маленькая сестренка, и когда она подрастет, я прочитаю ей про Нюшку.

— И я, — сказала Ира.

— А я прочитаю про Нюшку своим детям, — встала и строго сказала Лена. — Ведь будут же у меня, как у всех людей, дети?

И никто не засмеялся. А Тоня поскорее отпустила ребятишек домой. А сама осталась в классе, потому что если бы и пошла куда сейчас, так только к НЕМУ. Ведь если радостью не терпится поделиться с самым тебе близким человеком, то в печали уж совсем невыносимо оставаться одному.

Но к НЕМУ она не пошла. Почему-то именно в этот день поняла наконец, как безнадежна, бесплодна ее любовь.

Она пошла к нему, когда закончились занятия, с заявлением. Он прочитал заявление, посмотрел на нее опять чужими глазами:

— По семейным обстоятельствам… Замуж выходите?

— Да, — соврала Тоня.

— За военного, конечно?

— Да! — и пожала плечами: почему он так решил? Д-а, здесь, кажется, есть воинская часть…

— «Кричали женщины „ура“ и в воздух чепчики бросали…» Ну, что ж! — подмахнул заявление, — А жаль… Из вас бы мог… Вы знаете — Елена Ивановна Макарова…

— Да, я знаю…

Он помолчал угрюмо.

— Ну, — посмотрел насмешливо, — совет вам да любовь, как говорится! А жаль…

— Почему жаль? — взбрыкнулась Тоня: что он ее отпевает?

— Так какой же из вас теперь учитель с военным-то мужем? Перекати-поле! Я и в школу-то бы вам не советовал больше: учителю, как садовнику, необходимо время и терпение.

Уже от порога, измученная его глухотой к ней, она бросила:

— А вы бы хотели, чтобы я осталась старой девой? — И услышала, закрывая дверь:

— Ну, вам это не грозило…

Вот и опять потянулась ниточка. Что он хотел этим сказать? «Вам это не грозило…» Может, она поторопилась с заявлением? В сквере, где сидела Тоня, пахло молодой листвой, напоминая ей о прошлом лете, когда все, все у нее было впереди: начало работы, встреча с НИМ, надежды… Убедившись, что в сквере безлюдно, Тоня дала волю слезам.

— Антонина Ивановна! Товарищ Петрова! — вдруг услышала ЕГО голос. — Что с вами? Он что, уже успел обидеть вас? Успокойтесь; милые бранятся — только тешатся!

— Вам-то что? Вам-то что? — глядя на него злыми, припухшими от слез глазами, кричала Тоня. — Нет у меня никакого военного! И не выхожу я ни за кого замуж! И никогда не выйду! Вам же нравятся старые девы.

Он вдруг сел с ней рядом, и она увидела, что глаза его опять излучают доброту.

— Антонина Ивановна! Тоня! — видела она совсем близко его глаза.

«Господи, — подумала, всхлипнув счастливо. — Скоро он совсем будет лысый». — И закрыла глаза…

1976

Даниловна

Всех своих детей Даниловна родила до тридцати. Двух мальчиков и двух девочек. Младшенький сынок, правда, не прожил и месяца. Последняя, Катюшка, без отца на свет появилась. Он погиб в первый же месяц войны, Катюшка родилась в августе.

Что вспоминать, как пришлось Даниловне в те поры. Худо ли, бедно, всех на ноги поставила. Ребятишки росли крепенькие, кучкой, как в старину говаривали. На учебу диркие, на работу верткие. Матери сутками дома не бывало — на молоканке работала: сама приемщица, сама с сепаратором, сама возчик и сама уборщица. Все сама. А вырвется домой на час, изба еще с улицы привечает ее прополосканными окошками, пышными геранями. Полы как желтышок — так, бывало, песочком продерут. В ограде ни соринки, и каждая досочка от крыльца до калитки проскоблена да лопухами застелена. И Федька — парнишка, а никакой девчачьей работы не гнушался. Да и было по кому такими уродиться. Отец, Андрей Иванович, на все руки был мастер, ни с каким делом в люди не хаживали: сам жнец, сам швец, сам на дуде игрец. Рос он сиротой, все по чужим дворам. Начал с подпаска, а дошел до механизатора МТС. Ясное дело, пока до главного своего мастерства дошагал, сколько работ пришлось пройти: и портняжил, и сапожничал, и шоферил.

Не отставала от него и Даниловна. Ни у кого в деревне раньше, чем у нее, дыма из трубы не увидишь.

Сергеевна, соседка и подруженька., как-то нарочно обскакать ее наладилась. «Ден пять, — потом рассказывала, — на это потратила. С вечера дрова в печь закладывала, растопку из смолья припасала — ничего не вышло». С легкой ее руки и прозвали с тех пор Даниловну раноставкой. Раноставка да раноставка…

Вот и ребятишки такие же неугомонные росли. Кто его знает, говорят, фамилии неспроста людям давались, а кто чего стоил. Они вот — Скориковы. У многих в деревне настоящую-то фамилию забывают, по-иному непременно величают, по-улишному. А их — все Скориковы… Вспомнилось тут Даниловне, как пришло время Катюшке в школу поступать. Ох, как она боялась: вдруг, мол, не в сестру да брата удалась, — а ну как фамилию опозорю, на отлично не вытяну…

…За нескончаемыми этими думами не заметила Даниловна, как миновала поскотину, Малое Болотце и к покосу своему выбрела. От росы, от ночной прохлады скошенная вчера трава ожила: бодрились зонтики кашки, свежо вплетались в валки сизые клевера. И позавчерашняя кошенина была волглая, значит, до полудня нечего с граблями делать, надо косить.

Литовку Даниловна оставляла на березе, на одном и том же крепком ее суку. Придумал вешать литовки на березу эту Андрей в то первое их сенокосное лето. Сказать невозможно, сколь хорошо было то лето… И ровно ничего не изменилось с той поры на их покосе. Так же сужалась елань, перехватывалась в одном месте двумя колками. Разросся только погуще боярышник. А за перехватом открывалась все та же поляна. Теперь эта поляна уже не ее, не Даниловны, покос. Давно отказалась, хватит и одной еланки руки надсадить.

У этой березки Андрей и поставил тогда шалаш… Ничего не изменилось на их покосе. Только жизнь прошла…

Потом литовку отца на сук березы стал вешать Федор. Потом подоспела и Валентинина пора. Да и Катюшка успела вместе со старшими пострадовать. Вон все три зарубки от литовок не затянуло еще на коре. А теперь давно уже оставалась на березе после покосного дня одна литовка.

Что-то толкнуло сегодня Даниловну — присмотрелась к старинной своей подружке: никак стареть начала ты, матушка? На гладком да стройном прежде комле будто жилы натруженные вздулись, потемнели. Задубела кожа, собралась в тяжелые морщины.

Постарел и дом Даниловны, разломился надвое и одной своей половиной с палисадником у окошек выдвинулся на дорогу. Будто подслеповатая старушка, смотрит эта половина избы вдаль и держит у ног корзину с цветами — ждет кого-то. Но пустынна улица — разгар лета.

Притомилась от зноя рябина, опустила гроздья слегка загорелых ягод. Забились под лопухи куры, подремывают.

Но вот заспешил от дома к дому почтарь Ефремыч. Изба-старушка будто встрепенулась, караулит глазами-окошками: подойдет не подойдет и к ее калитке?

— Кко-кко-кко! — заворчали сквозь сон куры, ленясь, однако, пошевелиться.

— Ох-хо-хо! — сказал им в ответ почтарь Ефремыч. — С каждым днем тяжелеет моя сумочка, хошь и адресатов не больно-то густо!

Шлепнулся конверт в ящик у калитки, прибодрилась изба-старушка, повеселели глаза-окошки, на солнышко засмотрелись, не прижмуриваясь.

Донимал полуденный безветренный зной. Надвинув па самые брови платок, сгребала Даниловна подоспевшую позавчерашнюю кошенину, радовалась душистой ее свежести — ни разу не попала под дождь — и жевала, жевала простенький какой-то мотив, иные слова песни выговаривая, иные пропуская. Так поют за любой работой простые добрые женщины: шьют ли, грядку ли пропалывают. Злые не поют. А добрые, даже если и обижены чем, даже в горе, поют, не прислушиваясь, о чем песня. Скатывая сено, пела вот так и Даниловна. А как останавливалась — платок ли поправить, кисточку ли костянки сорвать, кисленьким побаловаться, — так и песне отдых случался. И тогда становились слышными еле уловимые шорохи леса. Казалось, сама тишина обволакивала Даниловну, и она, боясь нарушить ее, замирала, опершись о грабли, превращаясь в частицу этой опушки, этого леса, этого раскаленного неба. О чем думалось в такие минуты? Да уж, видно, опять о прошлом. Это ведь в молодости не терпится вперед заглянуть, на будущее загадать. А пожилого человека все назад тянет обернуться. Вот и перебирает листок за листком жизнь свою.

Когда схлынул жар и выросли, удлинились тени, она опять косила. Словно безо всяких усилий подрезала литовка густую траву — так отработанны и четки были движения Даниловны: скупилась растрачивать силы — немало еще покосных дней впереди.

А вечером уж как письму радовалась! Прямо на крылечке и присела, чтоб поскорее прочитать. Конверт вскрывала осторожно, не оторвать бы ненароком слово какое от письма-то. Не обошлось и без слез. Сдернула платок с головы, то и дело промокала им глаза, вглядываясь в строчки. Потом успокоилась, опустила руку с письмом на колени, сидела так, глядя перед собой, и разглаживались светлые морщины, будто нарочно проведенные на загорелом ее лице.