Уроки Великой депрессии - Александр Шубин

Наступление на крестьянство было возобновлено уже в сентябре 1930 г. — «стройкам пятилетки» нужен был хлеб — он шел в растущие города и на экспорт, в обмен на оборудование.

Сталинская группировка чередовала репрессии и уступки, чтобы снизить накал борьбы, перегруппировать силы и нанести новый удар. В этом Сталин использовал опыт НЭПа. Каждое из таких отступлений сменялось движением к бюрократическому идеалу — абсолютно централизованному индустриальному обществу, в котором все социальные процессы планируются и управляются из единого центра.

Историк В. В. Кондрашин пишет: «Уже первый год коллективизации ясно показал те цели, ради которых она осуществлялась. В 1930 году государственные заготовки зерна, по сравнению с 1928 годом, выросли в 2 раза. Из деревень в счет хлебозаготовок было вывезено рекордное за все годы Советской власти количество зерна (221,4 млн. центнеров). В основных зерновых районах заготовки составили в среднем 35–40 %. В 1928 году они… в целом по стране равнялись 28,7 % собранного урожая»[245], — констатирует В. В. Кондрашин.

В 1931 г. ситуация усугубилась: «1931 год выдался не совсем благоприятным по погодным условиям. Хотя не такая сильная, как в 1921 году, но все же засуха поразила пять основных районов Северо-востока страны (Зауралье, Башкирию, Западную Сибирь, Поволжье, Казахстан). Это самым негативным образом сказалось на урожайности и валовых сборах зерновых хлебов. В 1931 году был получен пониженный урожай зерновых, по официальным данным, 690 млн. центнеров (в 1930 году — 772 млн. центнеров). Однако государственные заготовки хлеба не только не были сокращены, по сравнению с урожайным 1930 годом, но даже повышены. В частности, предусматривалось изъятие из деревни 227 млн. ц. по сравнению с 221,4 млн. ц. Например, для пораженных засухой Нижне-Волжского и Средне-Волжского краев план хлебозаготовок составил соответственно 145 млн. пудов и 125 млн. пудов (в 1930 году они равнялись 100,8 млн. пудов и 88,6 млн. пудов)»[246].

На пленуме ЦК ВКП(б) 30–31 октября 1931 года пленуме ЦК ВКП(б) секретари Средне-Волжского и Нижне-Волжского крайкомов взмолились сократить нормы хлебозаготовок, но что Сталин ответил иронически: «какими точными в последнее время» стали секретари, данные об урожайности приводят. Нарком снабжения А. Микоян, подводя итоги дискуссии, заявил: «Вопрос не в нормах, сколько останется на еду и пр., главное в том, чтобы сказать колхозам: „в первую очередь выполни государственный план, а потом удовлетворяй свой план“»247]. «Таким образом, — резюмирует В. В. Кондрашин, — давление на колхозную деревню шло с самого верха. Сталин и его ближайшее окружение несли личную ответственность за все действия местных властей по реализации их решений и их трагические последствия»[248].

«Перегибы» и жестокости, сопровождавшие коллективизацию, стали логичным результатом избранного Сталиным стратегического курса.

В 1930–1932 гг. партия столкнулась с крупнейшим после 1921 г. социальным кризисом, с настоящей революционной ситуацией. Система существовала на пределе социальных возможностей. Страну захлестнули не только организованные, но и стихийные социальные перемещения, вызванные «великой реконструкцией».

Миллионные массы двигались из деревни в города, из одних городов — в другие, на стройки пятилетки, в ссылку… Между переписями 1926 и 1939 гг. городское население выросло на 18,5 млн. человек (на 62,5 %), причем только за 1931–1932 гг. — на 18,5 %[249]. По образному выражению Н. Верта, «на какое-то время советское общество превратилось в гигантский „табор кочевников“, стало „обществом зыбучих песков“. В деревне общественные структуры и традиционный уклад были полностью уничтожены. Одновременно оформлялось новое городское население, представленное бурно растущим рабочим классом, почти полностью состоящим из уклоняющихся от коллективизации вчерашних крестьян, новой технической интеллигенцией, сформированной из рабочих и крестьян-выдвиженцев, бурно разросшейся бюрократической прослойкой, … и, наконец, властными структурами с еще довольно хрупкой, не сложившейся иерархией чинов, привилегий и высоких должностей»[250].

Количество «ртов» в городах увеличивалось, а рабочих рук на селе — сокращалось. Паек еле обеспечивал нужды миллионов горожан. В 1930 и 1932 гг. происходили волнения в городах: в Новороссийске, Киеве, Одессе, Борисове, Ивановской области. Сталин ответил на бунты не только силой. Была введена новая система распределения по карточкам, где наилучшее снабжение предоставлялось чиновникам и рабочим столиц, а также наиболее важных производств и «ударникам». Чтобы избежать неконтролируемого наплыва масс в города, было запрещено несанкционированное перемещение по стране. Постановление ЦИК СССР и СНК СССР 17 марта 1933 г. предписывало, что колхозник мог уйти из колхоза, только зарегистрировав в правлении колхоза договор с тем хозяйственным органом, который нанимал его на работу. В случае же самовольного ухода на заработки колхозник и его семья исключались из колхоза и лишались, таким образом, средств, которые были заработаны ими в колхозе. Одновременно развернулась паспортизация, которая обеспечила права передвижения (также ограниченные пропиской) только горожанам. Милиция получила право высылать из городов крестьян и препятствовать самовольному уходу из деревни[251]. Но эти меры дадут эффект только в конце Пятилетки (в том числе и такой эффект, как и гибель людей, «запертых в голодных районах»).

Политика ускоренного создания индустриального общества и разрушения традиционного общества вела к тому, что миллионы людей меняли свою классовую принадлежность и образ жизни. На какое-то время они превращались во взрывоопасную деклассированную массу. Эти люди пытались устроиться в новой жизни, но получалось это далеко не сразу. Маргинальные массы стремились сделать карьеру в партийных и государственных органах, а для этого нужно было освободить места от «старых кадров». Болезненность «перелома» вызывала массовое недовольство, иногда — отчаяние сотен тысяч и миллионов людей. Это в любой момент могло вызвать широкомасштабный социальный взрыв, переворот и новую гражданскую войну.

Страна оказалась на волосок от новой революции. Но для революции нужно не только отчаяние. Нужна надежда, уверенность масс в том, что если свергнуть ненавистную верхушку, страна не окажется в состоянии хаоса. Есть ли достаточно опытные люди, способные взять управление страной на себя, если возмущенные массы сметут коммунистический режим или если коммунисты ради самосохранения принесут в жертву Сталина, «ответственного за все»?

В 1930 г. ОГПУ заявило о раскрытии нескольких групп, работавших в режиме «теневого кабинета»: Промышленная партия (лидеры инженер П. Пальчинский, директор теплотехнического института профессор Л. Рамзин, зампред производственного отдела Госплана, профессор И. Калинников и др.), Союзное бюро РСДРП (меньшевиков) во главе с членом коллегии Госплана В. Громаном и известным политиком и публицистом Н. Сухановым и Трудовая крестьянская партия (лидеры — ученые-аграрники Н. Кондратьев, А. Чаянов, П. Маслов, Л. Юровский), группа ученых-гуманитариев Академии наук во главе с академиками С. Платоновым и Е. Тарле, организация военных специалистов и многочисленные группы вредителей в отраслях народного хозяйства (военная промышленность, снабжение мясом и др.). Еще до суда по стране шли демонстрации с лозунгом «Расстрелять!». На суде обвиняемые занимались самобичеванием, признавая свою вину. Но не все дела были доведены до суда, не во всех обвиняемых сталинское руководство было «уверено»…

Утверждалось, что за множеством местных вредительских организаций стоит какой-то центр. Идея, которая казалась вполне логичной людям, прошедшим опыт революции и гражданской войны. Чтобы претендовать на власть, этот центр должен был иметь связи в центральных хозяйственных органах, среди интеллектуалов, вырабатывающих для современной России иную стратегическую альтернативу, и, желательно, среди военных. Такова была гипотеза потенциальной угрозы.

Не было ничего невероятного в том, что бывшие члены оппозиционных партий продолжили свою борьбу в подполье. Даже после разоблачения методов, которыми готовились процессы 1936–1938 гг., процессы 1930–1931 гг. некоторое время считались «подлинными». В 90-е гг. ситуация изменилась «вплоть до наоборот».

Решающим основанием для отрицания достоверности показаний меньшевиков, да и участников других групп, является письмо одного из обвиненных на процессе М. П. Якубовича, направленное в мае 1967 г., Генеральному прокурору СССР, в котором он рассказал о методах следствия.