"Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке - Олег Битов

— Кто сказал, что нельзя?

— Доктор Джонатан.

— Опять доктор! Он что, передал вам свои полномочия? И какое вам, собственно, дело до моего здоровья?

Уэстолл сосредоточенно помолчал. Я понял: назревает очередной монолог. А ведь и правда, с самого отлета из Лондона он их не произносил и, должно быть, соскучился.

— Вы не заметили, какими глазами смотрел на вас Мустафа? — начал он вроде бы ни к селу ни к городу. — Как на европейца. Как на врага. Внешне он был очень любезен, неплохо справился с обязанностями гида, честно заработал свои чаевые. Но когда он думал, что его не видят, он смотрел на вас с ненавистью. На меня, вероятно, тоже…

Мустафа — так звали парня, который при первой же вылазке в Тарудант привязался к нам у ворот отеля и не отходил от нас ни на шаг, пока не довел обратно до сторожки привратника. Сносно говорил по-английски. Представился студентом на каникулах, а кем был на деле — бог весть, может, и соглядатаем за праздношатающимися иностранцами. На порядки, установленные в Королевстве Марокко, это походило бы вполне, и не забавно ли, если «Сикрет сервис» попала под наблюдение третьеразрядной тайной полиции? Но недоброжелательства, не говоря уж об открытой ненависти, я за «студентом» не примечал. И вообще — при чем здесь Мустафа, разве он залез ко мне в холодильник?

— Пропасть, — изрек Уэстолл. — Непроходимая пропасть разделяет народы. Цивилизации прошлого, как арабская, никогда не смирятся с тем, что их могущество позади. И ненавидят нас, пришедших им на смену. То же, по существу, относится к советскому блоку, с той разницей, что тут борьба еще не решена, точки не расставлены, поэтому ненависть взаимна. Наша — к Советам, Советов— к нам. Но не воображайте, что Мустафа смягчился бы, если бы догадался, что вы из-за занавеса. Нет и нет, даже отшатнулся бы еще резче. К нам, людям Запада, он хоть привык, мы не посягаем на его обычаи, не разрушаем мечетей и не сдергиваем с женщин чадру…

Мне стало почти смешно. Опять коктейль из банальностей, политическая пошлятина, приправленная имперской спесью. Запад есть запад, восток есть восток, и с мест они не сойдут… Тоже мне, Киплинг новоявленный! Ну ничего, я уже не тот, что в Шотландии, спеси я тебе сейчас поубавлю…

— Послушайте, Джим, вы наплели сейчас вагон чепухи. Почему вы так уверены, что у арабов все в прошлом? Пока что Запад ввозит нефть из арабского мира, а не наоборот. Откуда вы взяли, что в Советском Союзе разрушают мечети? Что за дикий бред о взаимной ненависти? А кроме того, напоминаю, что спрашивал я вас вовсе не про Мустафу…

Цели своей я не достиг — он не смутился.

— Браво! Вы не представляете себе, как приятно слышать ваши возражения. Я даже готов согласиться, что перегнул, и признаюсь, что сделал это нарочно. Зачем? Чтобы проверить вашу реакцию. Реакция возвращается, значит, психика восстанавливается, рекомендации доктора Джонатана были совершенно точны.

— Да оставьте вы в покое доктора Джонатана! Захотелось выпить — так и скажите и зубы мне не заговаривайте…

Вот теперь он, пожалуй, обиделся. А я ощутил его обиду и обрадовался. Не по мстительности, нет. Вывести его из себя — это же единственно давало мне шанс пробить броню лицемерия, а следовательно, что-то узнать.

— Выходит, я поторопился вас похвалить, — сказал он после паузы. — Вспыльчивы и грубы вы по-прежнему. Ничего, вылечим.

Какой смысл вкладывал Уэстолл в это «вылечим»? Прямой или косвенный? Обещание или угрозу? Наверное, помаленьку и того и другого.

— А кто виноват, если я болен? Кто кормил меня всякой отравой?

Его опять покорежило — но пришлось отвечать. Нехотя, с оглядкой, взвешивая слова.

— Видите ли, прежде всего надо было выяснить, кто вы. Чтоб результат был быстрым и безошибочным, следовало заблокировать волю. Потом — смягчить последствия нанесенной вам моральной травмы. Раз наука предлагает помощь, отвергать ее просто нелепо, не правда ли? В невидимой войне применение специальных препаратов вместо оружия прогрессивно и гуманно…

Ну каков лицемер! Прогрессивно, стало быть, и гуманно. И от меня же еще подтверждение требуется!

— А как насчет прав человека, Джим? Тех самых, о которых вы здесь так пылко печетесь? И обвиняете Советский Союз в том, что мы злоупотребляем мерами принуждения, злоупотребляем психиатрией в борьбе с инакомыслящими, топчем свободу личности, подавляем индивидуальность. Для чего все это? Не для того ли, чтобы скрыть, что вы и сами не прочь поиздеваться над себе подобными, когда можете?

Он усмехнулся, показалось, с облегчением. Мои аргументы его не испугали. Опасался он, видимо, каких-то других, которых я не нашел. Из многомесячного опыта общения с «профессионалами» могу заключить, что чаще всего они пугались собственной тени. Пугались, когда мерещилось, что я догадался о какой-нибудь их особенно грязной, особенно уязвимой тайне. Чего именно боялся в Африке Уэстолл? Чего-то боялся, очень, и доказал это днем спустя грубо и зримо…

— Нет, все-таки вы поправляетесь, — сказал он. — Определенно поправляетесь. Логика уже в полном порядке. Я и возражать не стану. Одно пожелание: приучайтесь говорить «мы», имея в виду не Советский Союз, а Запад. Вы теперь, как и я, человек Запада. Навсегда. Ручаюсь, в «Золотой газели» красных никогда не бывало. И не будет.

— Ручаетесь? Не торопитесь ли?

— Ну не сумасшедший же вы отказываться от такого уровня роскоши! Мне такое и то выпадало не часто.

— А вы убеждены, что людям, кроме роскоши, ничего и не надо?

— А вы нет? Бросьте! Тот же Мустафа душу дьяволу продал бы, лишь бы получить малую долю тех благ, что предлагаются вам.

— Дался вам этот Мустафа! Вы же сами заявляли, что он вас ненавидит.

— Ненавидит, пока голодный. Попал бы из-за ворот сюда, в бунгало, и ненависть сразу испарилась бы.

— Упрощаете, Джим, упрощаете. И упорно не отвечаете. Зачем вам такие расходы? К чему эти сказки Шехерезады? Раньше вы спокойненько обходились фермой в Йоркшире.

— То было раньше.

— А теперь? Что изменилось теперь?

— Доктор рекомендовал вам полную смену обстановки.

Броня лицемерия вновь отвердела, прошибить ее мне не удалось. Я устал. Сил все еще было мало, их надо было копить. И для этой цели Африка несомненно годилась лучше Йоркшира.

— Ладно, — решил я. — Хватит пикироваться, пошли в бассейн. Правды вы все равно не скажете.

— Да, — легко и весело согласился он. — Правды не скажу.

Уэстолл мне снится. Три года прошло с тех пор, даже три с лишним, давно поджили импортные болячки, успокоилась кардиограмма, а он никак не желает оставить меня в покое и вламывается в сны. И наши с ним «собеседования» припоминаются без натуги. Однажды средь бела дня мне почудилось, что его несравненная шляпа-пирожок мелькнула в толпе на Тверском бульваре. Нет, я не бросился никуда звонить, я осознал, что это мираж, но до чего же назойливый, до чего неотступный!

На следующий день после «правды не скажу» он нанял машину и повез меня в древнюю столицу страны Маракеш. Попробовал по кратчайшей дороге — по заасфальтированному кое-как серпантину, бывшей караванной тропе сквозь Высокий Атлас. Щит перед горным участком честно предупреждал на нескольких языках, что дорога труднопроходима. Уэстолл презрительно покосился на щит, просвистел мимо, но на третьем километре подъема прокатный мотор стал задыхаться, потом скрежетнуло и загромыхало под днищем — то ли глушитель, то ли подвеска. Пришлось разворачиваться, спускаться с гор, ремонтироваться, выбирать другое шоссе — километров на сто длиннее, но пошире и поровнее.

Красивые это горы, Высокий Атлас. Красно-бурые на обрывах, темно-зеленые на затененных лесистых склонах, серебристые в узких долинах, где полно оливковых рощ. А выше — приснеженные вершины под ослепительно синим небом. И все это называется — зима. Февраль 1984 года.

Описывать Маракеш не стану. Во-первых, я уже описал Тарудант, а Маракеш в древней части своей — то же самое, только больше. И во-вторых, я никоим образом не хочу превращать эту книгу в «клуб кинопутешествий». Судить об увиденном в пределах туристских шаблонов, как бы соревнуясь с Уэстоллом? Увольте. А глубже, основательнее судить не могу и чисто географические, экзотические впечатления, если они не связаны с перипетиями «кинофестиваля» напрямую, пропускаю. Пропустил бы, наверное, и Маракеш, если бы не занимательные приключения в дороге. Особенно в обратной дороге.

Вечерело. Здесь, на другом континенте, было бесконечно теплее, чем в Лондоне, но зимний-то день удлинился ничтожно. Шоссе от Маракеша вначале вело строго на запад, упираясь в низкое распухшее солнце, в пламенный, какой-то дымный закат. Из этого дымного пламени, рыча, навстречу нам вырывались тяжелые трайлеры. Ехать было неуютно. Уэстолл давил на клаксон, жался к обочине. Через асфальт переметало колючки, пыль, песок. Из школьной памяти проклевывалось забытое определение — полупустыня.