От легенды до легенды (сборник) - Алексей Мороз

Не успели схоронить царя, как скончался единственный сын его, коему едва исполнилось столько же лет, сколько было убиенному королевичу Константину, когда Душан приказал зарезать его, — и тоже безо всякой причины. Долго не было детей у царя Душана, чего только они с царицей Еленой ни делали, но вот даровал им Бог наследника — а не впрок. Не убоялся Душан проклятия, даже знать о нем не желал — только не спасло его это.

Уничтожили ослепленные Неманичи сами себя, срубили под корень, выкорчевали лозу свою. И пало проклятие на народ их. Осталась страна без господаря, пошла смута среди бояр да князей, уж боковые ветви Неманичей вступили в спор за наследство Душаново, и совсем скоро не стало державы, распалась она на мелкие клочки. Позабыли люди, что на знамени их начертан крест, а подле него четыре буквы «с», что значило: «Само слога србина спасава»[76]. Запамятовал про то народ, сам обрек себя на испытания суровые. Долгая усобица началась на благословенной прежде земле. Лихо воевали сербы сами с собой, да так увлеклись сим занятием, что врага истинного — турок — не приметили, а когда приметили — так уж поздно было. Платили потом за ошибки они без малого пять веков кровью своей, да и сколько еще платить осталось?

Но и ею проклятие не насытилось. Перекинулось оно на земли соседние, и вот уже валашские да болгарские господари что ни год, то режут друг друга при свете дня. В Византии оставило по себе проклятие память недобрую: старого базилевса Андроника сверг с престола внук его, тоже Андроник, сын брата Ее Михаила. И вот уж в Константинополе сталь зазвенела о сталь в бойне братоубийственной, чего отродясь тут не водилось. Все вокруг пришло в движение, и доподлинно ведала Она, куда ведет сей путь.

В конце же правления царя Душана случилось чудо. Экклисиарху и игумену Дечанской обители в один и тот же день в сонном видении явился святой Савва и повелел извлечь из земли тела королей покойных, Стефана и Милутина. Про то было сразу же сообщено архиепископу Даниилу, который ведал от Стефана про то, какую роль сыграл сей святой в судьбах ослепленных королей, и даже годы спустя составил жития их. Собрался духовный собор, по решению его вскрыты были гробницы королевские, и везде повторялось одно и то же: по всему храму и вокруг его разносилось будто бы благоухание, а мощи обоих королей были нетленны. Мало того — выглядели они так, будто положили королей в могилу молодыми: лица их были свежи, кожа на руках — гладкой и светлой, а волосы только что не вились. Все болящие, кто припадал к мощам их, исцелялись.

Прошло еще время, и оба мужа Симонис — как земной, так и посланный свыше — вознеслись на небеса и причислены были к лику святых. Но сама Она святости не заслужила, нет. Только почему-то нарекли Ее в народе Всевидящей. Люди приходили в храм и обращались к Ней за защитой и помощью, хотя и была Она при жизни никем — так, порченой гречанкой, паршивой овцой в славном доме Неманичей. А потом и вовсе забыли, кто Она такая, помнили только, что жена короля Милутина да мачеха короля Стефана.

С изумлением взирала Она на мир. Вот отзвенели клинки на поле Косовом — Она слыхала их, ибо раскинулось поле недалече от обители Ее. Ничего иного и не ждала Она. Вел сербов в тот день хороший господарь, но не текла в его жилах кровь Неманичей. Народ приходил, и народ уходил, а земля оставалась вовеки. До всех враги добрались рано иль поздно. Тех, кто не смог сразу ударить, собрав пальцы в кулак, перебили потом поодиночке. Но жертвы их не были напрасны.

А вскорости свершилось то, что прозрел когда-то Милутин, но чего так и не увидел — трон базилевсов занял тот, в чьих жилах текла кровь Неманичей. Был император Константин Драгаш потомком королю Стефану Дечанскому через младшую дочь того Феодору и носил он то самое имя, коим был наречен когда-то сын Симонис. Но недолго выпало править великой империей базилевсу Константину, ибо стал он последним императором ромеев. А вскорости ни империи, ни родного для Нее Города Великого, простоявшего меж Черным и Белым морями уже тысячу лет, не стало, рухнули они под натиском османским. И в сем явственно ощущала Она поступь проклятия. Но была в том и надежда, ибо не на коленях погибла империя с императором во главе, не трусливо моля о пощаде, как закончила дни свои Западная империя ромеев, — а на стенах города, с оружием в руках. Базилевсы не поступали так, только Неманичи. Порода. Надежда же заключалась в том, что несдавшиеся непобедимы и однажды придет время их.

Много людей перевидала Она за века, всех и не упомнишь. Но приметила: ежели кто приходил к Ней с добром, то с добром и уходил вдвойне, а ежели со злом — то от зла сего сам не мог потом никуда скрыться. Видать, не только проклятие силу взяло в этих краях, что теперь никогда не знали мира, но и воздаяние шло за ним по пятам, награждая не токмо людей, но и народы целые плодами помыслов их.

Дикарь сей пришел откуда-то с гор в те поры, когда уже и правители местные давно перестали выводить род свой от Неманичей. Что понадобилось в храме албанцу, да еще и магометанину? Он смотрел на Нее жадно, как вор смотрит на кошелек, торчащий в чужом кармане. Он приходил к Ней каждый день, говорил какие-то непонятные слова на своем языке — должно быть, ласковые, Она их не понимала. Когда иноки не видали сего, гладил он стену, где написал Ее когда-то художник-грек. Всего раз глянула Она в сердце его — а там тьма клубилась непроглядная. Он же пожаловал в храм ночью, вооружившись ножом. Будучи ослеплен страстью своей, выколол он глаза сперва у короля Милутина, а потом — и у Нее. Хотел он выколоть глаза и у архангела, что стоял неподалеку, но узрел, что нет у того глаз, и тогда вдруг закричал дико да вонзил в себя свой нож, свершив дело богомерзкое прямо в храме Господнем.

Ослепли короли. Так настигло их воздаяние длиной в пять веков. Но именно в тот самый день и час прозрели они друг для друга и для мира. Когда-то истребили Неманичи лозу свою под корень. Но никуда не ушло проклятие их — вон оно, повсюду, весь мир теперь под властью его. Неужто и он себя истребит? С тех пор говорили в народе: все войны, какие есть, начинаются на Балканах — так, кажется, нарекли эти горы когда-то турки? А еще стали верить люди, что храм сей непростой, что защищает он народ от погибели и потому неуничтожим. И что всякого, кто причинит ему зло, ждет кара страшная и неминучая, а того, кто защитит, — награда ценой в спасение. С тех пор немало лихих людей приходило в храм — кто костры палил, кто ковырял фрески ножом, а кто и вовсе стрелял по ним, да только и поныне стоят ослепленные короли, и пока стоят они — останется стоять и дело рук их. А те, кто приходил к ним со злом, — где они теперь?

Местами потрескалась древняя фреска,Ударам упрямых веков поддалась,Но смотрит все так же внимательно-резкоЗрачками-лучами проколотых глаз.

Темно во Храме, лампады едва теплятся пред иконами. В полночный час пришел он, когда вся братия почивала. Он не крался, подобно вору, ибо не был вором. Он был солдатом, из тех миротворцев, что охраняли храм от ополоумевших дикарей. Родом он был откуда-то из земель италийских, Она точно не знала, но по виду напоминал он юношу ромейского. Одежды его были пятнисты, цвета прелой листвы, доспех странный, черный, и шлем голубого цвета с буквами на нем K.F.O.R., смысл которых был Ей непонятен. Она была нужна ему, к Ней он приходил — Она сразу поняла это, как понимает любая женщина, лик которой хоть на миг отразился в сердце мужчины.

Покоя Она лишила его сразу, едва миротворцы объявились в Грачанице. Он приходил в Храм и часами смотрел на Нее. Другие солдаты смеялись над ним, говорили, что он как последний дурачок, а он не мог ничего с этим поделать. А в народе сразу сказали — сглазила! Сглазила бравого миротворца эта царица, которой поклонялись люди как святой, а на самом деле была Она никакая не святая. Он же дивился Ей. «Вот, — думалось ему, — стоит Она тут уже без малого семь столетий, а ничуть не изменилась. Все так же хороша, хоть и жгли Ее, и стреляли, и глаза вон выкололи. Сложно сыскать на свете что-то более прекрасное и удивительное. И цены Ей нет — не той, что измеряется в евро и долларах, а другой, что платится сердцем».

Оторвался от созерцания фрески миротворец и перевел взгляд свой в сторону короля Милутина. «Слыхал я, — думал он, — что старый царь этот был ее мужем, что правил он сорок лет, построил сорок монастырей и страна при нем стала вдвое больше размером, а уж как соседям своим задал жару! И что когда поженились они, было ему за пятьдесят, а ей — всего одиннадцать. Вот это человек был! Страшно даже представить. Скала! На все его хватило. Не то что нынешние люди. Измельчали, да… Нам бы сейчас такого премьера, а не этого хмыря, который… Хотя за иные делишки свои заработал бы царь себе хороший срок в местах не столь отдаленных, пряменько бы попал он туда из Гаагского трибунала. И еще вроде слышал я где-то, что мощи его недавно вернули сербы откуда-то и поклоняются им, интересно было бы глянуть».