Двадцать дней без войны (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 2) - Константин Симонов

Она поставила на снег кошелку и вдруг - Лопатин даже не заметил, когда она успела сиять их, - оказавшись без варежек, голыми теплыми руками обняла его за шею и быстро и нежно поцеловала в губы. Еще раз, уже отдаляя свое лицо от его лица, прошептала: "С Новым годом!" - схватила кошелку, повернулась и не пошла, а побежала через двор.

Лопатин несколько раз безответно постучал в дверь и, толкнув ее, вошел в переднюю.

- Это ты, да? - крикнул ему из комнаты Вячеслав. - Заходи, я нарочно не запер, чтобы не отрываться, руки в муке.

Он стоял у стола и раскатывал бутылкой тесто для пельменей.

Сколько его знал Лопатин, это всегда было одно из его любимых занятий.

- Наслаждаюсь, - сказал он. - Давно не лепил! Имею для тебя новости.

- Какие? - подумав о редакции, спросил Лопатин.

- Твоя прекрасная незнакомка Нина Николаевна будет, а ее верный оруженосец только что приходил и забрал свой пай без объяснения причин. Спросил его про нее, будет ли она, и услышал в ответ, что это его не касается! Будет или не будет - ее личное дело! Из чего заключил, что она-то, к его неудовольствию и к твоему удовольствию, будет. Ну что за мужчины пошли, диву даюсь! - рассмеялся Вячеслав Викторович, продолжая раскатывать тесто. - На морде такая трагедия написана, что впору топиться! А за паем все же не забыл, явился. И мало того, что явился! Когда ему впопыхах не тот коньяк дал, не его, а твой, не проморгал, заметил, что на звездочку меньше! Уже с порога вернулся, чтоб заменил ему. Кое-кто, конечно, будет расстроен сегодня, что он не споет нам романсов по просьбе публики, придется на худой конец мне самому вместо него петь! А в общем, бог с ним, с крохобором! И чего она в нем нашла, кроме голоса?

- Она тоже не будет, - сказал Лопатин.

- Откуда ты знаешь?

Лопатин объяснил, откуда он это знает. И, помолчав, спросил:

- Он что, высокого роста?

- Высокого. А что? Видел его?

- Думаю, что видел, - сказал Лопатин.

Да, конечно, это и был тот высокий человек, который вдруг остановился перед ними и понесся дальше. И кажется, он даже держал что-то в руках. А ничего не пришло в голову про него, наверное, потому, что когда он остолбенело остановился, то рука, женщины, которой она держала тебя за руку, даже не дрогнула.

Если бы дрогнула, ты бы заметил! Нет, не дрогнула. И лицо не переменилось - какое было, такое и осталось. Поэтому тебе и показалось, что ничего не произошло, хотя на самом деле произошло!

- Ну, она-то за своим паем не придет, - продолжая катать тесто, сказал Вячеслав Викторович. - Эта не такая... Да у нее и пай уже необратимый. Вячеслав Викторович кивнул на стол. - Ее мука, а мои - рабочие руки! Придется ради справедливости десятка два заморозить между окнами и завтра ей доставить.

Он вытер руки о белую рубашку, обвязанную вокруг пояса вместо фартука.

- Дай затянуться.

Взял у Лопатина недокуренную папироску, затянулся и отдал обратно.

- Не представляешь себе, как я рад, что будем встречать этот Новый год вместе с тобой. В конце концов, кто еще, кроме нас, будет и кто не будет бог их люби!

15

Чемодан и вещевой мешок Лопатина были уже в вагоне. До отхода поезда оставалось десять минут.

Впервые за все дни в Ташкенте светило солнце. На перроне таял снег, вода капала с вагонных крыш.

Вячеслав Викторович и режиссер разговаривали, стоя у подножки. А сам Лопатин и Нина Николаевна, отвернувшись от поезда и от суетившихся возле него людей, стояли поодаль, на краю платформы, впритык к остановившемуся с другой стороны товарному составу с наглухо закрытыми красными вагонами.

Стояли перед одним из этих красных вагонов, держась за руки, и молчали, словно боясь сказать под конец что-то лишнее, чего уже не надо и нельзя было говорить.

Все, что было с ними обоими с той минуты, как она вчера в семь, как обещала, пришла за ним туда, на студию, все, что произошло с ними вчера вечером, и ночью, и сегодня утром, казалось Лопатину сейчас, здесь, на перроне, перед самым отъездом, таким неправдоподобным, что он продолжал удивляться тому, что все это все-таки было и что эта женщина, рядом с которой он чувствовал себя счастливым, все еще продолжала быть рядом с ним, стояла здесь на платформе, касаясь его плечом и сжимая своей рукой его руку.

- Стою как дурак и не знаю, что сказать вам.

- И я тоже не знаю. Вы напрасно рассердились на меня вчера, когда я сняла с вас очки.

- Я не рассердился, просто я, как все близорукие люди, боюсь за очки. Испугался, что вы их уроните. Без очков какая-то беззащитность...

- Вот именно, - сказала она. - Мне и хотелось поцеловать вас в ваши беззащитные глаза, без ваших умных очков. Сейчас мы будем прощаться, я опять это сделаю и не уроню их, не бойтесь.

Я ловкая, я никогда ничего не роняю и не бью.

Он снял очки и сунул их в карман гимнастерки. Хотя носил их всю жизнь, ему сейчас вдруг стало жалко себя за это.

- Вы теперь до конца войны уже не вернетесь сюда, а я не уеду отсюда. Как же мы с вами увидимся? Никак! Это очень нелепо, но мне кажется, что мы с вами больше не увидимся. И не надо про письма! Я сама уже про них подумала, но нам не надо ничего обещать друг другу. Так хочется обещать, и все-таки не надо.

Воздержимся, ладно?

- От чего, от писем?

- Нет, от обещаний писать письма. Не боюсь ни молчания, ни неизвестности, а обещаний боюсь.

Она потянула его к себе за руку и, обняв другой рукой за шею, несколько раз поцеловала в лицо, а потом потянулась губами и поцеловала в губы. Лицо у нее было печальное, но спокойное.

- Возвращайтесь к своему вагону, а я пойду. Нет, пойду, - повторила она, когда он попытался удержать ее за руку. - Вам осталось всего пять минут. Идите и прощайтесь с вашими друзьями, а я пойду...

Он задержал и поцеловал ее руку. И она приостановилась с выражением какой-то нерешительности на лице, подняла руку и мягко провела ладонью по его лицу сверху вниз и, отвернувшись, быстро пошла по перрону все дальше и дальше от него.

Продолжая смотреть ей вслед, он поспешно вытащил из кармана очки. Но ее все равно уже не было видно в толпе, заполнявшей перрон.

Он повернулся и пошел к стоявшим у его вагона Вячеславу Викторовичу и режиссеру.

В только что простившейся с ним женщине было что-то самоотверженное, какое-то упорное стремление взять все самое трудное на себя и поменьше оставить на долю другого. И он испытывал чувство щемящей благодарности к ней, смешанное с недоумением и страхом: как это так, не увидеть ее больше? Что за нелепость!

- А где Ника? - спросил Вячеслав Викторович, увидевший, что Лопатин подходит один.

- Ушла.

- Вот за это люблю, - сказал Вячеслав Викторович. - Это настоящая женщина. Пришла, забрала его от нас, увела на расстояние пистолетного выстрела, сказала ему все, что хотела, вернула его нам, а сама ушла. Как и не было! Молодец.